Дневник Нины Костериной

Нина с сестрой Леной

Нина Костерина была обыкновенной девушкой, которой случилось родиться и жить в страшное время. Она любила литературу и театр, она любила Родину и отца, которого арестовали в 38-м. Она вела дневник и 14-го ноября 41-го года сделала в нем последнюю запись под заголовком: "Завещание. Если я не вернусь". Она ушла добровольцем на фронт, чтобы спасти отца и Родину, и не вернулась. Уцелевший в сталинских жерновах отец нашел дневники дочери и принес их в журнал "Новый мир". Потрясенный Твардовский немедленно подписал материал в печать.

"Дневник" был издан во многих странах мира и сравнивался с Дневником Анны Франк.

"Всегда ты будешь" - спектакль, который поставил по дневникам Нины Костериной Марк Розовский http://www.tunv.ru/all_spectacles/kosterina.htm

    
Тетрадь первая
1936 год

20 июня.

     Экзамены кончены. Я – восьмиклассница. И вот вдруг – откуда-то наплыло – буду писать дневник. Сказано, решено и подписано. И вста­ла первая задача – как его назвать? Долго думала. Начала думать сначала о том, кто я и какая я? Талантов у меня нет никаких... Думая о своей бесталанности, я решила, что мой дневник так и должен назы­ваться: «Дневник обыкновенной девушки». Ну, самая обыкновенная. У меня даже в мечтах нет ничего особенного. Я слыхала от некоторых девочек, как они мечтают: кто хочет быть врачом, кто инженером. А у меня о будущем – один туман...

     Хочется начать дневник с даты, которая почему-то врезалась в память.

Елена, мама, Вера, Нина

     Это было 8 апреля. Мне исполнилось пятнадцать лет, и я празднова­ла свой день рождения. На вечере у меня были Алик, Борис, Володя, Воля, Люся, Тоня и Витя. Я волновалась перед вечером и боялась, что будет скучно. Однако вечер прошел хорошо – ни один день моего рожде­ния не проходил так весело. И в этот вечер я первый раз «рискнула» танцевать с мальчиками – с Аликом и Витей. Когда Алик обнял меня за талию, а я положила руку ему на плечо, то невольно вздрогнула – такое было волнующее и радостное чувство. Танцую я давно и люблю танцевать, но с таким удовольствием еще никогда. Шутя, Алик поднял меня на воздух: сердце замерло, дыханье перехватило, и жаром запы­лали щеки...

     После мы играли в фанты, и я целовалась с Аликом. Один раз он меня, другой раз я его, когда он уже уходил. Играли и во «флирт цве­тов» Володя с Люсей «флирт цветов» превратили во флирт между собой. Мне игра не понравилась, и я скоро бросила ее. Были и другие игры, и домой пошли часов в 11.

Хороший был вечер. Он скрепил мою дружбу с мальчишками, но рассорил с девочками. Особенно злилась Оглоблина и потом как-то обозвала меня «подлизой». По поводу «подлизы» пошла долгая кани­тель, и в конце концов Оглоблину перевели в другой класс.

Авраам Петров и Анастасия Митрофановна. Вторая справа - их дочь,
Евдокия Абрамовна, бабушка Нины

     Очень весело прошли майские праздники. Ходили в демонстрации через Красную площадь, видела всех вождей. Пели, плясали, кричали. А вечером билеты в оперетту. «Продавец птиц». Очень понравилось.

Надо отметить посещение Музея изящных искусств. Пошли всей семьей. Но в музее я отделилась и пошла одиночкой: хотела смотреть так и столько, сколько душе угодно. Многое понравилось, но особенно одна французская картина: берег моря, вдали корабли, на берегу пре­красные развесистые деревья и толпа людей, в панике, с отчаянием про­тягивающих руки к морю. И еще одна английская картина – женщина в сером платье стоит с хлыстом на веранде...

     А вывод из посещения такой: надо сходить еще раз, но обязательно с путеводителем.

     Надо, конечно, на память отметить крупные события, происшедшие за это время: умер Горький и опубликован проект новой Конституции. О Конституции я что-то мало и плохо понимаю, хотя чувствую, что это в жизни нашей страны большое событие. Но вот смерть Максима Горь­кого я переживала как личное горе. У нас есть полное его собрание.
     Многое я уже прочитала, некоторые произведения доводили меня до бессонницы. И вот – Горького нет...

Много волнений было и при приеме меня в комсомол. Я вообще газе­ты читала, но пришлось все же пойти к отцу за помощью. Толковал он со мной часа два. Многое напомнил, многое разъяснил, особенно по Конституции. После разговора с ним в райком комсомола пошла спо­койно. Молодец у меня папка! В райкоме нас было десять человек. Все очень волновались. Мне в райкоме не понравилось: грязно, стены зашар­панные, сидеть негде. Мне казалось, что я была спокойной, а другие говорят, что из кабинета я вышла бледная-бледная. Дали билет – ма­ленький-маленький, беленький.

     Дома показала папе. Он подхватил меня, подбросил вверх и крепко поцеловал. «Молодец, Нинок!» — сказал он так, что мне стало очень весело и радостно.

Да, чуть было не забыла о наших женских делах: издан проект зако­на о запрещении абортов. Читала вечером заметки трех полек о жизни женщин в Польше, где женщины рожают прямо у станка, на рынке, в канавах... Меня это так взволновало, что когда легла спать, то ткнулась носом в подушку и давай реветь.

     Надо отметить книги, прочитанные мною за это время. Читала «Девки» Кочина. Книга очень понравилась. «Человек, который смеется» Гюго чуть не сорвал мне экзамен по физике – зачиталась и забыла о том, что надо готовиться.

     За время же экзаменов два раза была в Камерном театре и три раза смотрела кино «Цирк». Орлова изумительна!

      Когда шли экзамены, папа пообещал: после «удачных» экзаменов поедем в Хвалынск. И вот вчера был последний экзамен – география. Сдала. Кончила семилетку. Ура, едем в Хвалынск!

22 июня.

     Я уже в поезде. Еду с дядей Илюшей. Мама с Лелей выехали раньше. В купе у нас окна не открываются, страшная духота. Еду на верхней полке – здесь удобней читать и... мечтать! Читаю письма Насти – своей хвалынской подруги. Все ничего, но сколько ошибок! Наверное, и в моих письмах немало этой «прелести».

26 июня. Хвалынск.

     Чернил у нас нет, ручки тоже, поэтому пишу карандашом...

     Приехали 24-го утром. Всю ночь не спала – стояла на носу парохода и смотрела на Волгу. Тьма, ветер. По небу бежали тучки. Между ними загорались и гасли звезды, и было в этом что-то тревожное и таинствен­ное. А внизу, во тьме, грозно шумит и плещется Волга... Только огоньки впереди – белый и красный, и меж ними наш стремительный бег сквозь бурную, шумную ночь...

     Как только приехала, переоделась – и к Насте. Весь день просидела у нее, а потом решила остаться и на ночь. Забрались с Настей на сено­вал и говорили, говорили – до рассвета…

7 июля.

     Мало внимания дневнику! Делаю себе замечание!

С Настей мы почти неразлучны. Говорим обо всем: вспоминаем прошлое лето, обсуждаем газетные новости, которые я ей ежедневно рассказываю, говорим о нашем будущем.

Дни стоят жаркие. Папа ходит со спиннингом по берегам Волги. Часто и нас тащит за собой. Один раз с ночевкой ездили на остров, жгли большой костер. На ночь папа из простынок соорудил палатку, но перед рассветом поднялся такой ветер, что палатку сорвало... Было много смеха и шума. Мама злилась: «Какая, говорит, это прогулка...» А мы опять искали в темноте дрова и жгли костер. И папа пел песни.

Ходили в горы. Там в глухой чаще смотрели старую, полуразвалив­шуюся часовенку. Какие там изумительные горно-лесные виды и какая вода в родниках!

2 августа

     Вот опять разрыв в дневнике. Но здесь совершенно не тянет к днев­нику, тем более что стоит такая жара – прямо ручка валится из рук.

Основное наше развлечение – купанье. Бултыхаемся в Волге часа по три, пока зубы не начнут стучать. Сегодня я, Настя и Ядя были на острове. Когда стали купаться, попали в яму и сразу захлебнулись. Выскочили из-под воды, а Ядька стала кричать. Я так на нее гаркнула, что она перестала кричать, но глаза ее были все так же вытаращены и наполнены ужасом. Еле выплыли. Ядька назвала меня своей спа­сительницей.

3 августа.

     Вчера, когда легла спать, вспомнила, как тонули, даже дрожь про­брала. Особенно эти Ядькины глаза – прямо ужас, какие они были огромные.

Опять папа утащил нас рыбачить на лодке. Заплыли далеко вверх. Папа поймал двух жерехов и судака. В лодке у нас было ведро с огонь­ком Мама сварила уху – и какая же это была уха! Лучшей в жизни не помню.

А потом нас прихватил дождь, и мы промокли до нитки. Спасли только Лелю – папа накрыл ее своим пиджаком. Вернулись мокрые, но настроение чудесное.

Папа сказал, что до Саратова поедем на лодке. Ехать не хочется, но папа неумолим. Хоть реви – все равно не поможет!

6 августа.

     Сейчас мы уже плывем по Волге. Часа полтора назад я простилась с Настей и Хвалынском. Последний вечер и последнее утро мы не знали, о чем говорить. Какое-то странное опустошенное чувство. Настя прово­дила меня до лодки... Когда мы поплыли, долго было видно, как Настя и Ядя стояли на берегу и махали нам платками... Потом они отверну­лись и пошли в гору... Мне было очень грустно: казалось, кончилась какая-то хорошая, очень светлая пора, а впереди «лишь страданья и слезы...».                                                                  

16 августа.

Письмо Насте

     Дорогая подруга Настя! Только вчера мы приехали в Москву. Вот уже десять дней прошло, как мы расстались с тобой. Расскажу по по­рядку о нашем путешествии.

Когда лодка отошла от берега, такая тоска меня забрала, что я места себе не находила. И удивлялась: как случилось, что мы даже на про­щанье не поцеловались? И почему у меня ощущение, что мы больше не встретимся?..

Неслышно скользит лодка, уходит вдаль твоя, дорогая для меня, фигурка... Я машу и машу платком, и слезы просятся наружу. Когда ты скрылась, я не могла оторвать глаз от прекрасных Хвалынских гор. Эти горы и этот город стали для меня родными. Но вот и пристань, где я вы­садилась полтора месяца назад. Папа взял здесь  бидон пива, и мы поплыли дальше. Здесь и порвалась последняя связь с Хвалынском.

Новые впечатления охватили меня. С нашей маленькой лодки как-то по-особому ощущается могучий простор и необъятная красота Волги. Справа – лесистые горы. Папа рассказывает о них древние легенды. Но больше о гражданской войне – тут шли особенно сильные бои, в районе Вольска и Хвалынска. Люблю я слушать папу об этих днях – вот было время! Наши дни тоже интересные, но какие-то они уж очень «приличные»...

На ночь мы остановились на пустынном песчаном берегу. Разожгли костер, а утром пошли дальше. Днем поднялся ветер, Волга разбушева­лась. Я тоже села на весла, и мы с папой с трудом удерживали лодку против ветра. А Леля тряслась от страха, и глазенки ее были такие же, как у Яди, когда она тонула у острова.

Из-за ветра нам все же пришлось встать у берега и спрятаться в кустах. К вечеру затихло, и мы поплыли дальше. Ночь пришла черная-черная. Только на реке какие-то огни. Папа в них разбирается и спокой­но плывет. Вдруг нам навстречу – пароход, а сзади нас догоняет другой.

И мне и маме казалось, что оба парохода плывут прямо на нас. А Леля зарылась на дно лодки и захныкала: «Я боюсь». А папа спокой­но и неторопливо загребает веслами и посмеивается. Мама стала требо­вать, чтобы подойти к берегу. «И тебе, Нина, страшно?» – спросил меня папа. И я призналась, что мне тоже страшно. Только после этого он по­вернул к берегу. Но в темноте дров мы не нашли, и мириады комаров напали на нас. Кое-как улеглись на дне лодки, спрятались под простыни.

А днем опять боролись с низовым ветром, который поднимал такие волны, что наша лодка совершенно скрывалась среди них. Но папа так умело вел лодку, что ни одной капли к нам не плеснулось... До Вольска все же не доплыли. Пришлось опять ночевать в лесу. Приютились в каком-то шалаше, и ночь была замечательной. Сидели у костра, и папа опять рассказывал о гражданской войне на Волге и Кавказе.

Утром мы подошли к Вольску, но снова поднялся ветер. Я тоже сиде­ла на веслах и сделала что-то неправильное. Лодка развернулась бор­том к волне, и нас захлестнуло. Папа разозлился, крепко обругал меня. Пришлось возвращаться к берегу и сушиться.

Только днем, когда шторм затих, мы подошли к Вольску. Город мне понравился, он шумней, оживленней Хвалынска. Мы купили здесь про­дуктов, папа взял для себя водки и пива, а для нас с Лелей печенья и конфет. Здесь же на берегу мы купались. Берег здесь хороший, сразу глубоко. Но я не боялась; на лодке посмеивался (после стопочки водки!) папка и дразнил меня тем, что я боюсь глубины.

Ночевали мы недалеко от Вольска. Ночью поднялся ветер, сорвал наши балаганчики. До утра сидели у костра. Утром обнаружили, что наши конфеты перемешались с песком. Однако мы с Лелей, кое-как обчистив их, съели, не смущаясь, что скрежещет на зубах. Папа и мама, узнав об этом, обхохотались.

Днем подошли к Воскресенску. Здесь опять приключение: проходя­щие пароходы накатили на берег такие волны, что нашу лодку захлестну­ло и перемочило все вещи. Пришлось опять сушиться, а папе еще до­бавлять пива.

В этот день мы подъехали к Марксштадту, немецкому городу. На ночлег спустились ниже и спокойно у костра ночевали. Папа сварил замечательную кашу. Потом долго пили чай и пели песни.

На другой день подъехали к Саратову. Когда мы подходили к берегу, около нас проскочила моторная лодка и резанула мальчика. Как он, Настя, кричал! Но не утонул, спасли. Говорили потом, что у мальчика оторвало руку вместе с плечом.

Два дня мы жили в Саратове, смотрели город. Хороший город – большой, красивый. Особенно мне понравился городской сад. Его здесь зовут «Липки». Много цветов, зелени, тени, фонтанов.

Из Саратова выехали в четыре часа дня, а утром – Москва!

Так прошло наше путешествие. Хорошее путешествие, но мне не хва­тало тебя. Особенно вечерами у костра или когда лодка тихо шла по стрежню Волги, а мимо плыли лесистые горы, – и мысли о тебе. Что сейчас делаешь?

В Москве никого нет и делать нечего. Хочется увидеть тебя и... поце­ловать! Зря мы с тобой не поцеловались.

Настюша, пиши дневник. Тогда все воспоминания будут яркими. А из дневника присылай выдержки.

Какой длинный год впереди! И учиться нет охоты.

Пиши скорее, Настя, скучаю по тебе. Проклятая бумага – на ней и сотой доли не передаешь того, о чем тоскует сердце... Жить бы нам вместе, вот было б счастье!..

Твоя до гроба Нина.

19 августа.
     Вчера неожиданно позвонил Володька. Болтали целых полчаса. А вечером в кино – «Новые времена» Чарли Чаплина. «Цирк» мне боль­ше нравится.

31 августа.
     На днях зашел ко мне Володька. Эх, и не люблю, когда ко мне при­ходят мальчики. В квартире потом все на меня так глядят, что... Да ну их!
Ходила сегодня в школу. Видела много наших. Нашу группу разби­вают на две. Учителя все новые. Даже номер школы переменили.

5 сентября.
     Первого сентября была демонстрация. Бузили мы ужасно. Танцевали на улицах под дождем. Устали, вымокли. Но было весело...
В классе меня выбрали старостой. Боюсь, что не справлюсь. Даже в постели думаю о классе и всяких делах.
6 сентября.

 Получила письмо от Насти...

Вчера была на вечере в Институте права. Увидела там Женечку, нашу бывшую вожатую. По-моему, Женя похорошела. Девчата в пре­тензии, что она красит губы и брови. И перманент. А по-моему, ничего особенного. Женя уже целый год замужем. Она учится и будет юристом.

На вечере выступал наркомюст. Был концерт, потом танцы. Нас было пять человек, поэтому один из нас оставался без партнера. Но я танцевала все время. Под конец так устала, что чуть не упала среди зала.

Домой пошли в два часа. Я была в таком восторге от вечера, что один милиционер спросил: «Что ты так смеешься?» Я ответила со сме­хом: «Весело – вот и смеюсь!» А на Никитской встретила группу сту­дентов. Один из них заглянул мне в лицо и воскликнул: «Вот с этой девочкой я пойду домой!» Я смеюсь, студенты кричат: «Возьми, возьми с собой!»

Поздно пришла. Хорошо, что папы не было, а то мне бы крепко по­пало. Дома заглянула в зеркало и сама себе понравилась (что редко бывает) – румяная, глаза горят, веселая…

9 сентября.

Письмо Насте

     Здравствуй, любимая Настюша!

Я долго не писала, потому что совсем замоталась – меня выбрали старостой. Выбрали в первый же день, хотя я не хотела. Но я комсомол­ка и отказываться от общественной работы не должна.

Милая Настя, первое, что бросилось в глаза, – это цветы. Спасибо! Глядя на цветочки с Волги, буду вспоминать тебя. И передо мною твоя карточка. Смотрю на нее, смотрю и не насмотрюсь. И вспомнила, что моей у тебя нет. Я постараюсь в скором времени сняться и тогда пошлю тебе.

Не обижайся, Настя, но я твоим письмом недовольна. Не потому, что оно маленькое. Видно, что ты спешила и поэтому наделала много оши­бок. Ты плохо описала свою поездку в Куйбышев. Мне очень интересно знать, какой это город. Вот твои недостатки. Ты мне тоже пиши о моих недостатках. Хорошо?

Работать старостой неприятно. Всегда попадает от учителей за плохую дисциплину, а от учеников за то, что дисциплину подтягиваешь. Хорошо, что за меня все «старики», то есть ученики прежней группы. Новички же воображают ужасно. Когда будет собрание, откажусь от этой работы. Хватит для меня старостата.

Теперь самое главное: папа едет на Дальний Восток. Едет на два года. Ехать туда целый месяц. Ехать на поезде, потом на пароходе. Еще не решено, но, может быть, поедем всей семьей. И хочется ехать, и боюсь: отстану в ученье. И два года не увижу тебя.

Жду твоего письма. Целую триста раз.

Нина.

21 сентября.

     Здравствуй, дорогой дневник! Совсем тебя забросила. Замоталась. Я теперь не только староста, но и председатель отряда. Комсоргом у нас Мулька – хороший парень. Членов у нас пять человек, кандидатов трое. Из них три девочки. Одна из них финтифлюшка!

Дали вожатую Люсю из Института права. Толстенькая по форме, а каково содержание – посмотрим.

На Дальний Восток не едем. Будем жить в Москве. Едет только папа.

23 сентября.

     Сегодня были в Третьяковской галерее. Мы сейчас проходим «Слово о полку Игореве». Кстати, посмотрели выставку Репина. Очень понра­вилась картина «Бурлаки». Вспомнились рассказы папы, что мои пра­деды тоже ходили в этих лямках. Надо будет еще сходить в Третьяковку.

30 сентября.

     В нашей семье прибавился еще один человек – появилась вторая сестренка. Мама родила ночью в больнице. Все ждали мальчика. Ба­бушка разочарована.

Появился у нас и котенок. Все очень любят его.

7 октября.

     Долго спорили, как назвать новую сестренку. Я хотела, чтобы назва­ли Наташей, бабушка –  Олей. Победила мама и назвала ее Верой. Эх, и крикливая Вера – привыкла к рукам и орет.

По комсомольской линии дали мне работу с октябрятами. Я еще не занималась с ними.

Сегодня вечером купали Веру. Надо было видеть, с каким удоволь­ствием она лежала в воде. А когда вытирали, не пикнула. Мы с Лелей очень любим сестренку и целуем ее так, что она даже кряхтит.

20 октября.

     Проводили папу в далекий путь. Он даже всплакнул на прощанье, да и все пустили слезу.

Вчера папа купил мне гитару. Я очень обрадовалась подарку. Броси­лась ему на шею, расцеловала. Жалко, что он уехал. Два года у нас не будет спутника многих наших неожиданных вылазок за город, на какие богат наш отец. Огонек где-нибудь на глухой поляне, шашлычок на угольках. Для себя папа приготовит четвертиночку, нам какого-нибудь сока. Закусим полусырыми кусочками мяса – от них дымом пахнет, – выпьем и запоем: «Славное море, священный Байкал...» За эти дни у нас перебывала толпа гостей – друзей и товарищей папы.

Теперь я сижу и тренькаю на гитаре. Разобрала уже четыре урока по самоучителю.

Вчера было комсомольское собрание. Мулька отчитывался в своей комсорговской работе. Выбрали комитет из трех человек. Меня все же утвердили на работе с октябрятами, несмотря на мой горячий отказ.

4 ноября.

     Второго была на районном собрании в Институте права. Доклад делал секретарь райкома. Пришла домой в два часа.

У меня за первую четверть следующие отметки: два «пос» – по алгебре и физике, «отлично» по физиологии и остальные «хорошо».Последнюю шестидневку перед концом четверти у нас каждый день проверочные. Я совсем измучилась. Даже бессонница и головные боли. Скорей бы праздники. Нас распустят на три дня.

Настя мне не пишет, и я не знаю, что думать. Гитара висит и мол­чит –  нет времени.

7 ноября. 

     Вот наконец и долгожданный праздник. Будем веселиться вовсю!

Вчера вечером у меня было сквернейшее настроение. Даже не знаю почему. Весь вечер плакала, хотелось умереть, и заснула вся в слезах. А сегодня в груди что-то звенит и поет. Вскочила рано в прекраснейшем настроении. Чай пили с бабушкиными пирогами. Потом –  в школу. В школе болтались до 11 часов, а в 11 пошли к Институту права. Сту­дентов уже не было, и мы с трудом отыскали их в каком-то тупике на улице Герцена. В этом тупичке мы часа полтора пели и танцевали под гармошку.

В два часа прошли Красную площадь. Видела Сталина. За Красной площадью случилась суматоха. В узкой улице нас сплющило и понесло. Лидка, конечно, стала вопить, на нее тоже закричали. Когда нас вы­несло на широкую улицу, стало легче, но милиционеры преградили до­рогу и стали поворачивать всех на далекий круг. Но мы уперлись, зашу­мели. Вдруг-слышим крик: «Прорвали, прорвали!..» (цепь милиции)... Мы туда. Милиция прижата к стене, все бегут, и мы за народом.

Вечером зашла Сима. К нам привязались Стелла и Леля. Пришлось взять. Пошли сперва на Арбат, посвященный детям. Там в витринах замечательные макеты Артека, пушкинских сказок и пр. Народу полно. С Арбата Стеллу и Лелю отправили домой, а сами пошли к Манежу, где была эстрада и площадка для танцев. Мы осмотрели стенды пище­вой промышленности, хотели танцевать, но в толпе нас здорово помяли. Мы пошли на Театральную площадь. Там мне понравился портрет Сталина высотой со здание Мосторга. На обратном пути зашли на Манежную площадь и вволю потанцевали. Пришла домой к 11 часам с отбитыми ногами...

9 ноября.

     Конец отдыха. Моментально пролетели три дня. Вчера Стелла, Леля и я ходили в зоопарк. Там рассмешил нас один инцидент. Билет взросло­го стоит рубль десять копеек, а детский до двенадцати лет – двадцать пять копеек. Мы взяли правильно – два детских (Леле и Стелле) и один взрослый. Стелла предупреждала, что ее по детскому не пустят – она такая дылда! Мы все же попытались – и нас не пустили. Пришлось покупать еще один билет взрослый, но зато мы посмеялись над Стеллой.

30 декабря.

     Пламенный привет моей дорогой Насте!

Получила твое письмо сегодня утром и прочла его прямо в постели. Ты не можешь себе представить, как я обрадовалась, лишь только уви­дела конверт. Я долго ждала ответ, а оказывается, это наша «чудесная» почта так исполняет свои обязанности – твоих двух писем я не получила.

     Отец мой работает на Дальнем Востоке. Нашей дорогой сестренке Вере уже три месяца, и она чудесно смеется. Не знаю, поедем ли мы к отцу: там очень холодно, и мама боится. Это чертовски далеко – на берегу Охотского моря. Но я с удовольствием бы поехала – хочу посмо­треть свет.

     Учусь я хорошо, посредственных отметок мало. Я веду большую об­щественную работу. Я и председатель отряда, и руководитель группы октябрят. Ношу пионерский галстук, значок КИМа и звездочку. Школа у нас большая, а комсомольцев всего семь человек, поэтому нас основа­тельно нагружают. Но зато и авторитет большой.

     Дорогая Настя, ты, наверное, скучаешь в своем провинциальном го­родишке, а у нас здесь замечательно весело. В Октябрьские торжества и в праздник Конституции было очень весело. Я всегда так танцую, что потом долго болят ноги. Часто ходим в Институт права (они наши шефы). У них всегда оркестр. Вот и сегодня идем туда. А завтра вечер в школе. А ты где будешь справлять Новый год? Смотри проводи весе­лей. У меня никогда не бывает недостатка в партнерах, и я никогда не пропускаю ни одного танца. Только с мальчиками я танцую редко –  стыдно.

     Недавно здесь была ужасная пурга. Я как раз шла в школу с одним мальчиком, как вдруг налетел ветер, закружил снег. Мы побежали, но до школы было далеко. Пришлось забежать в подворотню и немного подождать. Пурга свирепствовала по-прежнему. Мы боялись опоздать в школу и опять побежали. В двух шагах ничего не было видно. Нам при­шлось взяться за руки. Ветер бил в лицо с такой силой, что приходилось идти спиной вперед. Шли и смеялись. В школу пришли все в снегу. После такой встряски настроение было прекрасное.

     Сегодня первый день каникул. Вчера вечером мы своей компанией ходили в кино. Смотрели «Вратарь республики». Хорошая вещь. 4 ян­варя иду в театр (Всеволода Мейерхольда) на «Горе уму». С 5-го по 11-е я и еще три человека (две девочки и два мальчика) поедем под Москву в дом отдыха.

     Ты, конечно, слыхала, что недавно умер Николай Островский. Мы ходили смотреть его в гробу. Он умер тридцати двух лет. Ты читала его книгу «Как закалялась сталь»? Если нет, то прочти. Замечательная.

Вот проснулась Верочка и сейчас заорет. Она у нас хорошая, и ее все любят. Смеется здорово, как будто понимает что-нибудь.

     В школе у меня много подруг, но больше всего дружу с Леной Гершман, с ней и сижу.

     Дома мы устраиваем елку. Наделали игрушек, купили свечей целых двадцать пять штук, бус, блестящих шаров и т. п. Будем также на елке у Стеллы и Ирмы – нашей двоюродной сестренки.

Мне сшили очень хорошенькое синенькое платье с белым воротнич­ком и белым поясом[1]. Сегодня я его надену. Купили на высоких каблуч­ках туфельки и еще чулочки. Теперь я уже считаюсь барышней. Наша Леля больна экземой. Экзема переходит уже на лицо. Она все такая же худая.

     Настюша, как получишь письмо, немедленно пиши ответ.

     Целую тебя несчетное число раз. Всего хорошего. 

                      Нина.

1937 год

25 января

     Забросила я свой дневник – только сегодня начала год.

     Кратко об январе: двенадцать дней каникул прошли хорошо, но в дом отдыха я не ездила. На каток хожу часто и в театр тоже. За январь по­смотрела: «Горе уму», «Чудесный сплав», «Принцесса Турандот» и «Флоридсдорф». В школе дела идут плохо. Ну и черт с ней, надоело...

     Сейчас идет второй процесс троцкистов. Вскрываются жуткие вещи. Всех, наверное, расстреляют.

31 января.

     Умерла наша бедная кошечка. Не дали ей пожить: отравили. И не знаем, кто сделал такую гадость. Всегда была такая веселая, игрунья, а последние дни ее рвало, ничего не ела. Вчера Леля и Маргарита ходили к доктору. Он дал лекарство, но «котя» не дождалась лечения и умерла.

Вспоминаю, как мы ее принесли. Она была такая крошечная, беспо­мощная. Все лежала на желтенькой подушечке, прелесть была киса. Те­терь вся квартира жалеет. Впрочем, когда собирали деньги для врача, то собрали всего восемьдесят копеек. Остальные – до трех рублей –  мы с Лелей дали, свои последние сбережения.

7 февраля.

     Страшный процесс кончился. Конечно, расстрел. Как могло случиться, что старые революционеры, десятки лет боровшиеся за власть народа, стали врагами народа?..

В школе стало веселее. Играем в волейбол, ходим на лыжах. Недавно произошел такой случай. Я влезла на окно и закрывала форточку. Вдруг Светлов подбегает ко мне, хватает за талию и снимает с окна. Все так и ахнули, а я смутилась и убежала. Все потом смеялись надо мной и Светловым. Но вообще Светлов противный, всегда старается обнять или еще что-нибудь. От Насти получила письмо и до сих пор не отвечаю. Она просит прислать ей шляпку, а мне, по правде говоря, чертовски не хочется возиться со всякими шляпами.

21 февраля.

     Умер Григорий Константинович Орджоникидзе. Лида, Светлана, я и Лена Гершман ходили в Колонный зал Дома Союзов.

Потеря за потерей: Киров, Куйбышев, Горький, Орджоникидзе – старая гвардия умирает...

Сегодня я, Мулька и Вовка ходили с рабочими ТЭЦ на Красную пло­щадь. Видели всех вождей на трибуне.

Седьмого февраля у нас был костюмированный вечер, посвященный Пушкину. Я была в костюме Маши. У меня было длинное оранжевое платье с белыми кружевами на шее и рукавах. И в маске, конечно. На вечере я чувствовала себя прекрасно. Танцевать было очень удобно. Светлана была в роли шамаханской царицы, а Валя в роли черкешенки. Мой костюм признан лучшим по стилю.

Послала сегодня письмо Насте. Написала о Новом годе, о катке, о шляпе, о лыжах, об институте, о Серго Орджоникидзе и т. д.

Получила письмо 1 февраля, а только сегодня ответила. Вот как!

4 марта.

     Недавно произошла одна странная вещь.

К нам прислали нового преподавателя по Конституции, который нам всем очень понравился, потому что не похож на учителя и хорошо рас­сказывает. Однажды, когда мы со Светланой шли домой, мы увидели его. Он тоже шел домой, и нам было по пути.

Светлана дошла до переулка и свернула к себе, а мы пошли дальше. Поговорили о том о сем. Он спрашивал, нравится ли он нам. Я ответила утвердительно.

А вчера я шла домой одна и вдруг увидела его. Он прогуливался по тротуару. Когда я проходила мимо, он пошел со мной. Было скользко идти, и он взял меня под руку. Потом записал мой телефон и спросил, пойду ли с ним в кино. Я отказалась. И наконец в довершение всего про­сил не рассказывать Светлане, потому что она может все разболтать.

Я пришла домой сама не своя. Не знаю, что теперь делать? Посмот­рим, что будет дальше. Он партийный, пожилой.

7 марта.

     Ну что мне делать? Он от меня не отстает!

Два дня я ходила со Светланой по другим переулкам и, конечно, все ей рассказала. Она очень возмутилась.

А вчера мы пошли по тому же пути и на углу переулка остановились. Я думала, что больше не встречу его, и пошла своей дорогой. Я шла быстро, опустив глаза в землю. А он точно ждал меня. Подошел, поздо­ровался и пошел рядом. Я сказала, что только что рассталась со Свет­ланой. Он, видно, испугался и спросил: «Где?» Но все же пошел меня провожать. Когда подошли к дому, я вбежала в подъезд, не подав ему руки, и сказала: «До свиданья». А он: «Всего хорошего». А мне хотелось крикнуть: «А вам всего худшего!» Черт противный! К хорошему это не приведет. Я уже и сейчас на его уроках сижу, как на иголках, точно при­шибленная. Как все это противно!

21 марта.

     Весна. Снег тает, бегут ручьи. Хочется побузить, но на днях кончается третья четверть и каждый день проверочные работы. Вчера было сочи­нение по литературе. Я писала на тему: «Почему Белинский назвал роман Пушкина «Евгений Онегин» энциклопедией русской жизни?» Написала три листа.

Скоро каникулы. Хоть и маленькие, но я рада и этому. И все рады. С наступлением весны все стали какие-то сумасшедшие. Весна действует.

Я купила себе дешевенькую, но прелестную шляпку. Она подойдет к моему красненькому платью. Скорей бы Первое мая!

25 марта.

     Произошло что-то страшное и непонятное: арестован дядя Миша, брат отца, его жена тетя Аня, а Ирму, нашу двоюродную сестренку, от­дали в детский дом. Говорят, что он, дядя Миша, был замешан в какой-то контрреволюционной организации. Что такое происходит: дядя Миша, член партии с первых дней революции, –  и вдруг враг народа?!

27 марта.

     Не пойму, что делается с матерью. Кричит, ругается.

Сегодня я и полы вымыла, и за хлебом сходила, и в больницу для нее же, и посуду всю перемыла, и сидела нянчилась с Верунькой весь день. Потом полезла в Лелины игрушки, та запищала (у нее слезы близко), мамаша, ясно, налетела, как коршун, в защиту ее, и мне влетела затре­щина. Да еще накричала – и злая я, и старой девой буду и т. д. Ладно, черт с ней. Мать всегда за Лельку заступается.

29 марта.

     Сегодня опять ревела. Все мать доводит. Все дни кричит и ругается. Черт ее знает, чего ей надо? Не житье стало, а мука... Уехать бы к отцу на Дальний Восток...

16 апреля.

     Прошел день моего рождения совершенно незаметно. Только Тоня подарила мне красненькую сумочку. Остальные забыли нас с мамой.

И еще страшное и непонятное: арестован папа Стеллы. Он был начальником главка при Наркомтяжпроме. Говорят, он вредитель...

Вчера подралась. Один мальчишка стал бросать в Денисову песком, а та струсила и молчит. Нет у нее ни крошки самолюбия. Он ее всячески ругает, а она молчит. Девочки играли в волейбол, и игра была сорвана. А я стою и жду. Вот мальчишка наклоняется, берет песок и намеревается в меня кинуть. Но не успел он поднять руку, я бросилась на него, рванула за воротник так, что рубашка разорвалась, и ударила его по лицу. И... остановилась! Это меня и погубило. Надо было добивать его, если начала, а я остановилась. Мальчишка воспользовался моей остановкой и влепил мне по носу и в глаз. У меня искры из глаз посыпались, а он убежал...

Сейчас смеюсь над этим, а вчера очень злилась и, конечно, больше всего на себя. Обидно, что не умею драться, как надо.

17 апреля.

     Вчера было комсомольское собрание с восьми часов вечера до двух ночи. Вопрос: критика и самокритика. Директор сделал краткую информацию о докладе Сталина. Потом развернулась критика. Больше всего попало директору. И есть за что. Тюля, а не директор. Я тоже выступала и набросилась на него. Высказала все, что накопилось и накипело: и почему дисциплина плохая, и о вожатой, и о нем лично... В общем, здорово было. Попало и мне: говорили, что я перестала заниматься, не хожу на политзанятия и т. д. Это верно. В последнее время я действительно ничего не делаю...

Не выходят из памяти мои две сестренки, которые осиротели. Стелла-то еще при матери живет, а бедную Ирму спрятали в детский дом.

30 апреля.

     Ура, завтра Первое мая!

Вчера у нас в школе был вечер, на котором была постановка «Как закалялась сталь». Из школы пошли в институт. У них был бал-маскарад и сколько замечательных костюмов! Встретила Женечку и расцеловалась с ней. Она что-то очень похудела, но в своем испанском костюме выглядела эффектно.

3 мая.

     Вот и кончился отдых. За эти три дня, кажется, не отдохнула, а еще больше устала. Первого мая была на демонстрации, 2-го ездила в Сокольники на маевку, а вечером попала в Театр оперетты на «Сорочинскую ярмарку».

Через семь дней экзамены!

21 мая.

     Сдала диктант. Завтра письменная литература.

Скука ужасная. Хочется чего-то нового, неизведанного. Целые дни мотаюсь из угла в угол и не знаю, за что взяться. Вяжу, шью, вышиваю, но только к экзаменам не готовлюсь. Роман, что ли, какой завести? Как жаль, что... Нет, лучше, как говорится, «для ясности» закрою дневник...

13 июня.

     Экзамены кончились. Мне везло до самого последнего времени. Получала «хорошо» и «отлично». А на немецком срезалась – «плохо». Выводы сделала следующие: немецкий язык не пустяк, без немецкого языка нет пути в институт. Следовательно, надо на него основательно нажать!

20 июня.

     Позавчера приехали на дачу. Все говорят, что даже за два дня я посвежела. Но скука продолжает преследовать меня. Не пойму, что же мне надо? Вспоминаю Хвалынск. В прошлом году я в это время была на Волге... А Настя не пишет.

3 июля.

     Лениво переваливается время. Вышиваю, читаю.

Сегодня ходили за ягодами. Люблю ходить за ягодами, но только одна. Сегодня нарочно ушла далеко-далеко. Мне кричали, кричали, а я слышала, но молчала. Мне нравится ходить по лесу одной, и я совсем ничего не боюсь, чему все удивляются.

Местность у нас чудесная. Маленькая ложбинка, по которой протекает ручей, вся в зелени и цветах. На днях я нарвала здесь хорошенький букетик ромашек и васильков. Место пустынное, и сюда редко кто заглядывает.

Купаться ходим на Москву-реку. Дорога идет между двух лесистых возвышенностей. Здесь резко выражен моренный ландшафт: много больших камней по дороге и в реке. Из-за них и купаться здесь плохо.

Сейчас прочла Стеллин дневник (и поступила очень нечестно) и удивилась, что, несмотря на свои двенадцать лет, она очень развита. Рассмешило одно ее приключение. Апостол (мальчишка-хулиган из соседней деревни) приставал к ней, а она описала это в своем дневнике так, как будто он влюблен в нее. Поэтому она этого противного мальчишку описала красивым, интересным.

6 июля.

     Опять я в этой деревеньке. Была один день в Москве и, несмотря на множество дел, прекрасно его провела.

Сходила в кино и встретила там испанцев. Их было человек двенадцать, и все одинаково оригинально одеты. Они очень интересные, молодые. Я даже засмотрелась на одного. Впрочем, и все в кино не спускали с них глаз.

Фильм «Маленькая мама» мне очень понравился.

На улице льет дождь. Два дня льет, и никуда нельзя выйти. Сегодня тетя Катя поругалась с домработницей, и мне попало. В немногих словах было сказано много. Папа далеко – он бы не допустил нас на дачу к высокочиновной родне!

!3 июля.

     Хорошие дни. Хорошее настроение. Но чего-то не хватает. Понимаю чего, но замнем, замнем...

Вышиваю кувшин с белыми и желтыми ромашками. Все признают вышивку прекрасной.

Вчера ходила в Тучково. Обратно шли ночью. Страшно грохотал гром, молнии то сверкали ломаными стрелами, то сполохом охватывали все темно-облачное небо. Но, несмотря на то, что было много шуму, дождя... не вышло! Все, особенно Аня, моя новая подружка, ахали, вздрагивали от страха, жались, как овцы, друг к другу. А мне было весело: молниеносные сполохи и следом грохочущий гром вызывали странный дикий восторг. Хотелось петь и кричать.

28 июля.

     Лето в этом году мало приятное. Часто идут дожди. Вот и сейчас небо обложили тучи, и скоро, видно, пойдет дождь.

Недавно со мной произошел неприятный случай. Мы пошли со Стеллой купаться. Я стояла на камне и мылась, а Стелла попала ногой в осиное гнездо. Стелла отбежала от этого места, а осы вылетели всем роем и напали на меня. Я, как взбесившаяся лошадь, побежала на середину луга, брыкалась ногами, размахивала руками, но этим еще больше разъярила ос, и они, не щадя своей жизни, жалили меня. Тогда я сообразила встать «смирно». Осы покружились, погудели около меня и отлетели к своему гнезду. Однако покусали они меня крепко – все тело зудит. Особенно обидно, что Стеллу, виновницу всего, укусила только одна оса... Но злилась я только до рассказа Стеллы о том, как я брыкалась и металась по лужайке, какие у меня были глаза от страха и боли. Она очень выразительно рассказывала, и мы обе хохотали прямо до колик.

11 августа.

     Вчера после обеда ходили в Тучково за хлебом – я, Стелла и Леля. Купили хлеба и пошли на станцию. Мы с Лелей подошли к паровозу и стали его рассматривать. Какой-то черный человек с блестящими глазами и зубами, машинист или кочегар, спросил, что мы смотрим. Мы стали его расспрашивать, и он охотно рассказал нам о паровозе. Этот человек оставил очень хорошее впечатление, и мы на прощанье подарили ему яблоко. Леля даже захотела стать машинистом, но он ей порекомендовал учиться летному делу.

За лето я сделала большие успехи на гитаре. Выучила несколько вальсов, фокстротов, песенок. Лето кончается, до учебы остались считанные дни. Хочется скорее в школу...

Настя мне ничего не пишет. Это очень грустно и обидно.

22 августа.

     С нашими хозяевами приключилась ужасная беда.

Сегодня часов в 12 неожиданно приходит с работы хозяин. Маруся, дочь его, думала, что он заболел, так он был взволнован и бледен. Но вслед за ним зашли еще два человека и стали делать обыск. Они обыскали хозяйскую половину, а потом двинулись к нам. Люди эти были полны какой-то ледяной вежливости. Я совсем онемела и не могла сделать ни одного движения. У нас стоял хозяйский шкаф с бельем. Осмотрев шкаф, двое агентов НКВД хотели было осматривать и наши вещи, но хозяин сказал, что мы дачники. Хозяин был бледен как полотно и так растерялся, что, когда его спросили, указывая на меня: «Это ваша дочь?» – он ответил: «Да!» Потом они все ушли на хозяйскую половину и о чем-то долго говорили. Потом мы слышали, как хозяин громко, с надрывом, будто удерживая слезы, сказал: «Ну, прощайте...» Тогда все заплакали, и громче всех – Маруся. Она с криком бросилась к отцу: «Тятя, тятя... куда тебя?..» Хозяин не выдержал и заплакал. Маруся вцепилась в него с таким отчаянием, что и у меня брызнули слезы. Хозяин наконец с трудом оторвал от себя дочь и быстро вышел. Вслед за ним ушли эти вежливые и холодные люди. Ушли. И все, в том числе и мы – дачники, – плакали. Я пошла в комнату хозяев и стала утешать Марусю. Маруся, немного успокоившись, вдруг вскочила и сказала:

– Пойду за отцом! – И быстро ушла.

После обеда Маруся вернулась с матерью. Мать как вошла, так и запричитала. Бабушка стала утешать ее, и хозяйка рассказала, что хозяина взяли в тюрьму по подозрению в троцкизме.

Я долго размышляла над этим случаем. Вспомнила о том, что арестованы отцы у Ирмы и Стеллы. Что-то происходит. Долго думала и пришла к выводу: если и мой отец окажется троцкистом и врагом своей родины, мне не будет его жаль!

Написала, но (признаюсь) червь сомнения сосет...

29 августа.

     Сидим трое – я, Стелла и Леля – в парке культуры на берегу пруда в удобных креслах. Девочки едят мороженое. По пруду плавают маленькие пароходы, набитые людьми, как корзины цветами. А вот и новое интересное зрелище: выстрел – и в небе образовалось быстро плывущее многоцветное облачко.

В парке можно хорошо отдохнуть. Красивые фонтаны, оригинальные беседки, бассейны.

В Москве мы уже с 25 августа. Но ничего из задуманного не сделано, я даже в школе не была. Встретилась с Лидой. Ее дела плохи: остается из-за физики.

Вчера была у Лены Гершман. Она только что приехала из Сочи, где хорошо отдыхала. Мне она очень обрадовалась, и мы решили с ней опять сидеть на одной парте.

10 сентября.

     Недавно я зашла к Ване, комсоргу. Он пригласил меня к себе для разговора о Лоре: ее отец и мать арестованы; сама Лора совершеннолетняя. Какое мое мнение о ней? Лора сейчас почти на улице: пока живет у подруги, но к той скоро с дачи переезжают родители, и Лоре негде будет жить. Жуткое положение. Ваня настаивал на том, чтобы ее исключить из комсомола. Я не соглашалась, но комсорг так настаивал и доказывал: она, мол, не хочет отказываться от своих родителей – врагов народа. С чувством, будто делаю что-то плохое, я согласилась с комсоргом...

После этого разговора дома какие-то страшные слухи. Дядя Илья, брат мамы, работает в Забайкалье, в Хапчеранге, на оловянном руднике. Ему на днях посылали телеграмму. Пришел странный ответ: «Не доставлена ввиду выезда адресата». Мы все в большом недоумении: куда ему выехать? Его жена Марина послала четыре телеграммы, но ответа нет. Настроение у всех жуткое. Плачет бабушка. Плачу и я. Куда пропал Илья? А вдруг и моего отца арестуют? Нет, нет – я верю в своего папу! Он член партии, старый партизан – он никогда не был и не будет врагом народа.

Ох, и жуткое настроение!

А работа в комсомоле интересная. Мне дали пятый класс, где учится Леля. Хотят выбрать группоргом класса. У нас три комсомольца: я, Нона и Сергеев.

11 сентября.

     Еще одна странная неожиданность: получена телеграмма, что папа, может быть, приедет в эту осень. Что случилось? Он уехал на два года – и вдруг обратно. Я наревелась, бабушка тоже. Только мама сопит, ворчит и ругается. «Чего ревете, – говорит она, – все, мол, это пустяки». Как это пустяки, если отца посадят?.. Все полетит вверх тормашками. Но от отца я не откажусь!

13 сентября.

     Сегодня у нас было кошмарно тяжелое собрание, посвященное делу Лоры. Ее исключили. Во время собрания она сидела позади всех и плакала. Все были очень подавлены.

Группоргом класса выбрали Сергеева.

«Здравствуй, дорогой папа!

Как ты там живешь? Мы с Лелей очень соскучились по тебе. Я учусь хорошо, принимаю активное участие во всей общественной работе школы. Работаю с пионерами того класса, где учится Леля. Леля тоже учится хорошо. Экзема у нее не прекращается, несмотря на все способы лечения. Меня выбрали в комитет комсомола. Недавно мы разбирали дело одной девочки. У нее арестовали отца и мать. Я вначале не соглашалась с предложением об ее исключении, но потом меня убедили, и я голосовала за исключение. И все же до сих пор не уверена, что ее надо было исключать. Девочка плакала, ей очень не хотелось уходить из комсомола, но в то же время говорила, что любит отца и мать и ни за что от них не откажется. После собрания мне было очень тяжело, и дома я долго плакала. Разве она виновата, что ее родители за что-то арестованы?

Если можно, приезжай скорей, папа. Без тебя скучно и неуютно.

Целую тебя крепко-крепко.

Твоя любящая своего папку дочь Нина».

1-5 октября.

     Лена Гершман собирается уходить из школы. Хочет устроить у меня прощальную вечеринку. Но я против. Я остаюсь без лучшей подруги. У нас с ней интересные отношения: сидим вместе, бузим вместе, однако друзьями друг друга не считаем. Это она мне заявила вчера, когда я сказала, что остаюсь одна, без друга. Она все забыла: как я ездила к ней, когда она была больна, забыла наши прогулки и то, что я поверяю ей свои мысли и тайны. Мне вчера стало очень больно от ее слов. В будущем буду умней: никогда не буду раскрывать себя перед подругой... И все же, несмотря ни на что, я считаю ее другом.

8 ноября.

     Сегодня бегали на кроссе, и всем на удивление я дала блестящий результат. В начале бега я отстала и была одной из последних, но на середине я наддала, обогнала человек десять и пришла третьей. Из нашей школы я пришла первой. Лена ходила со мной «страдать» и так ухаживала за мной, что даже туфли надевала. Из мальчиков был Зюнька. Он прибежал пятым. Ухаживала я за ним, а он за мной. Даю ему платок (он, бедный, совсем замерз), угощаю конфетами, а он ходит за мной и преданно смотрит в глаза...

23 ноября.

     Какое горячее, веселое время! Впервые в жизни так тянет в школу, что не могу усидеть дома.

Одно время после праздников мы с Леной Гершман почувствовали скуку: в школе, казалось, нечего стало делать. Не надо было бегать по классам, шуметь, кричать и волноваться. У нас с Леной одинаковые характеры: когда есть дело, когда мы заняты по горло, бегаем, суетимся –. мы счастливы, мы веселы. Но вот покой, тишина, дела нет – тень хандры опускается на нас, и мы ругаемся друг с другом.

Последние десять дней я каждый день хожу в свой отряд. Мне надо провести сбор, посвященный выборам в Верховный Совет. Когда я пришла в класс после праздников, мои ребятки чем-то были расстроены, не хотели оставаться после уроков и работать. Я долго старалась узнать причину и наконец допыталась: Антонов и Бутенко разлагают весь класс. Они из резинок расстреляли стенгазету. Мне удалось собрать четвертое звено и уговорить начать работу. Дело пошло на лад, и ребятки решили сделать макет избирательной кабины и выпустить стенгазету. Третье звено уже сделало замечательный макет поста пограничников. А сейчас они делают альбом о Хрущеве. Еще немало других вещей делают ребятки моего отряда.

В связи с выборами в Верховный Совет: наша школа для агитации среди населения прикрепляется к Союзу писателей. Всеволод Вишневский делал у нас доклад. Вчера нас разбили на бригады, и сам директор назначил бригадиров.

Все комсомольцы, даже Нонка, оказались бригадирами, а я простым участником в бригаде Щербакова. Многие заметили, почему я, комсомолка, не бригадир. Мне было обидно, но я поняла, что директор просто мелко мстит мне за мое выступление на комсомольском собрании. И я, конечно, не собираюсь идти к кому-либо жаловаться. Однако Лена все же пошла к директору и стала возмущаться, почему она, не комсомолка, назначена бригадиром, а такая активистка-комсомолка, как Костерина, – рядовой участницей. Не знаю, о чем они там говорили, но Лена передала, что директор просил не считать это актом недоверия и неуверенности во мне.

После того как нам зачитали список бригадиров, мы пошли к нашей руководительнице Татьяне Александровне. Она тоже заметила, что со мной получилось неладно. Я рассказала ей про свои столкновения с директором в прошлом году. Она уверила меня, что моя честь комсомолки обязывает меня быть выше этих мелочей, а своей работой доказать свою общественную зрелость. Татьяна Александровна очень успокоила меня и вдохнула столько уверенности, что я решила: бригада фактически будет работать под моим руководством.

24 ноября

     Ну, взялись мы за работу. Вчера пошли по домам, отведенным нашей бригаде. Здесь же мы должны были встретиться с писателем Фишбергом. Мы прошли много квартир, беседовали с жильцами, говорили, где находится избирком, за кого следует голосовать и пр. Но «активного» Фишберга не нашли.

30 ноября.

     Позавчера был сильный туман. Туман держался весь день, ночь и вчера до вечера. Мы с Леной бегали по улицам и наблюдали жизнь города в тумане. Так хорошо знакомый с детства город, его улицы, площади и переулки странно сказочно изменились, все угловатые, острые очертания стали расплывчатыми, здания выросли и расширились. Утонули и расплылись звуки города. Мы ходили, слушали и смотрели. Было очень интересно: даже противоположного тротуара не видно! Автомашины шли с зажженными фарами, непрерывно гудели. С трезвоном, опасливо и медленно ползли трамваи и автобусы. И все же было много аварий. Пешеходы в двух-трех шагах казались тенями, а дальше расплывались в тумане.

Вчера я, Лена и Гриша Гринблат собрались у Татьяны Александровны работать. Мы делаем выставку к XX годовщине. Члены исторического кружка принимают в этом активное участие. Я работала с увлечением – писала, вырезала, клеила. Татьяна Александровна осталась очень довольна моей работой. Но я успевала и кокетничать с Гришей. Татьяна Александровна сказала, что я неравнодушна к нему. Это, конечно, пустяки. После работы Татьяна Александровна угощала нас чаем, а я была хозяйкой стола. Татьяна Александровна – замечательный человек, и я удивляюсь, почему она не в партии.

2 декабря.

     Школа живет полной, интересной жизнью. Как только кончаются уроки, начинается беготня и крики: там пионерский сбор, и несутся медные звуки горна и треск барабана; там кто-то пробегает со знаменем; в классах работают кружки – драматический, музыкальный, хоровой и пр. Мои ребятки из пятого класса делают декорацию.

Для нас, комсомольского актива, директор расщедрился и отпустил деньги на завтраки. Булки с колбасой мы уничтожаем с жадностью, как голодные волчата.

Вчера я чертовски устала. На мою долю выпало работать над материалами крестьянских восстаний, потом 1905 года и наконец 1917 года. Закончив свою работу, мы с Леной остались ждать Татьяну Александровну. С Леной мы сходимся все больше. И одинаково любим Татьяну Александровну. Вчера мы с ней обхохотались, когда услышали сплетню Аро-новой, будто Татьяна Александровна кокетничает с... мальчишками!

Эта Аронова – образец глупости и... вообще свистулька!

Ну ладно, буду делать уроки.

13 декабря.

     Подготовка к выборам и самый день выборов прошли с большим оживлением. Наша бригада выпустила две стенгазеты, прошла по многим домам. В день выборов в половине шестого я уже была на ногах. Нарядившись в лучшее платье, я побежала в школу, хотя на дежурство надо было выйти только к 12 часам дня. В школе я дежурила до 9 часов, в 10 часов была с пионерами, а с 12 опять вышла на дежурство до 3 часов. В школе у нас было замечательно: ковры, шторы, картины, плакаты. В этот день я вволю накаталась на такси. Я ездила к старушкам и больным, привозила их и отвозила домой. За столом перед урнами стоял Всеволод Вишневский и каждому говорил несколько приветливых слов. Несколько раз я сама была в кабинах, помогая неграмотным.

Этот день надолго останется в памяти. Писатель Фишберг, видимо расчувствовавшись от общей радостно-возбужденной обстановки, начал ухаживать за мной. Такой чудак! Я его зову про себя тюфяком: толстенький, мешковатый, с очками на носу. Все просит меня поучить его кататься на коньках.

15 декабря.

     Получила письмо от папы:

«Дорогая Нина! Ты меня извини, что я тебе не пишу. Настроение у меня не «письменное» и вот почему: меня исключили из партии и, следовательно, сняли с работы. Подробностей не буду рассказывать – в твои годы многое для тебя еще неясно. Но обязательно запомни одно: больше спокойствия, выдержки – вот что сейчас надо тебе. Я не знаю еще, как повернется мое дело. Но даже при самом худшем повороте ты можешь быть уверена, что твой отец никогда не был ни подлецом, ни двурушником и ничем грязным и гнусным не запятнал своего имени. Поэтому – спокойствие! Дни, конечно, тяжелые, но духом падать нельзя и не надо. Переживем и преодолеем все трудности. Поверь мне, что у твоего батьки «есть еще порох в пороховницах» и склонять голову перед напастями я не собираюсь.

Привет Леле и Верушке, поцелуй маму и бабушку и других.    Твой батька».

Невольно хотелось крикнуть: «Слышу, батько!» Кажется, надо быть готовой к каким-то очень скверным событиям.

19 декабря.

     Писатель Фишберг начал мне надоедать. После вечера в Доме писателей, на котором были такие замечательные артисты, как Борисов, Рина Зеленая, Хенкин и другие, Фишберг стал ко мне часто звонить, но редко заставал дома. Маме это не понравилось. Я ей посоветовала послать его подальше. Она так и сделала. Но он продолжал звонить. Я сама попросила его прекратить эти звонки. Честное слово, опротивел он мне еще с вечера. Хороший вечер был отравлен его пожатиями рук, комплиментами и... Вообще все это очень противно. Я рассказала Лене и, кстати, высказала свое мнение о таких мужчинах. «Мне кажется, – сказала я, – что мужчина, обративший внимание на девчонку,— гадкий мужчина! Есте­ственно, что я таких сразу же начинаю ненавидеть и посылать к черту!»

А Лена возразила, что мы уже взрослые девушки и на нас начинают обращать внимание. Но все же я считаю, что поступила правильно.

20 декабря.

     Сегодня произошла страшная и безобразная сцена.

С Дальнего Востока приехала знакомая папы Эсфирь Павловна, позвонила нам. Мамы не было, и говорила я. Она спросила, как наши дела. О многом в нашей жизни она знает: папа ей, как члену партии, все рассказал. Я сказала, что дядя Миша и тетя Аня арестованы и никаких сведений о них нет, а Ирма, моя сестра, в детдоме. Слыхала также, что исключен из партии дядя Вася, брат отца. Он якобы сказал, что любит больше Ленина, чем Сталина. Эсфирь Павловна рассказала, что папа держится бодро, духом не падает. Хотя и не работает, но зарплату ему выплачивают. В его дело должна вмешаться Москва.

Когда я кончила разговор, бабка накинулась на меня, зачем я все рассказываю другим. Я сказала, что Эсфирь Павловна знает папу и его дела, да и вообще я скрывать ничего не буду и в школе все расскажу. Тогда она с криком набрасывается на меня и требует, чтобы я не смела этого делать и что все это меня не касается. Когда же я повторила, что лгать и скрывать ничего не буду, она бросилась на меня, повалила на кровать и схватила за горло. «Задушу!» – кричит. Тут я тоже рассвирепела. Вырвалась, стала кричать, что она ведьма, что она недостойна получать пенсию за погибшего мужа – старого большевика...

Ясно, они все боятся – и тетки и бабка... А на меня после такой перепалки напало отчаяние...

Папа, папочка, приезжай скорей...

1938 год

10 января

     Вот и прошли каникулы. Новый год провели весело. Перед Новым годом получили приятные известия: Илья откликнулся – прислал телеграмму, но почему-то из Читы, а не с Хапчеранги. И папа прислал денег.

Приехал с Дальнего Востока еще один приятель папы – Андрюша. Молодой, веселый и немножко озорной. Он много рассказывал о Дальнем Востоке и о папе. Вопрос о его партийности еще не разрешен. Обвиняют в связи с братьями и со многими из тех, кто сейчас объявлен врагами народа – Бухариным, Радеком и другими. Папа до революции многих знал, а сейчас его в этом обвиняют. Полная дура, что ли, я, если ничего в этом не понимаю?!

Андрюша жил у нас целую неделю и швырял деньгами. Одарил всех шоколадом, купил торт, билеты в театр.

В школе у нас тоже был вечер. Два баяна, оркестр, угощение, танцы. Были гости – молодежь с ТЭЦ. Пришла домой в четыре часа.

Лена на вечере была в истерическом состоянии, кокетничала с мальчишками, но я видела, что она вот-вот заплачет. Последние дни учебы у Лены были тяжелые – пришлось выправлять плохие отметки за четверть.

На вечере я танцевала с пионервожатой Валей и даже плясала русского.

Сегодня получила письмо от Ирмы из детского дома. Она очень скучает и плачет. Ей хочется куда-нибудь выйти из детского дома. Если бы был папа, мы взяли бы ее к себе... Но мама, бабка?

Я говорила с Татьяной Александровной об Ирме. Татьяна Александровна ее очень жалеет и дала мне денег для передачи Ирме. Такие люди, как Татьяна Александровна, очень редко встречаются, и их надо очень ценить и беречь! Бедная, она сейчас очень плохо выглядит и совсем больна из-за Витьки Новоселова. Его за хулиганство выгоняют из школы. Татьяна Александровна уже дважды за него ручалась, и теперь ей очень больно. Но что-то с ней тоже произошло, только скрывает от нас. Недавно она нас предупредила, чтобы мы реже с ней встречались, а то нам попадет от директора. А с директором я очень резко поругалась из-за стенной газеты. Да, так «поговорили», что он меня выгнал из кабинета. Но ни за что и никто не заставит меня отшатнуться от Татьяны Александровны.

11 января.

     Сегодня была у меня Лена. У ней дома не все благополучно: отец избил ее, мать тоже ополчилась, и оба дружно грызут свою старшую дочь. Отец, ругаясь, помянул мое имя, будто у нас есть какая-то компания и вообще неизвестно, где мы «шатаемся». Ее мать собирается даже говорить с моей матерью. Я попыталась успокоить Лену: всех девушек в таком возрасте подозревают в чем-то и следят – за мной меньше, за ней больше.

Только что Лена ушла, звонок по телефону: ее мать справляется, где Лена. Вот это контроль!

14 января.

     В классе с Леной поругалась. По какому-то мелкому случаю я назвала ее дурой. Это выражение в нашем разговоре часто встречается. Ленка хлестнула меня тетрадкой по лицу, и я уже со злостью обозвала ее идиоткой... Впрочем, мы тут же и помирились.

Все же надо сознаться, что у меня жуткий характер. Я не переношу, когда со мной грубо говорят или кричат. Как только что-нибудь такое, я вспыхиваю и становлюсь зверем.

27 февраля. 

     Вечера Лена получила комсомольский билет. С месяц назад я давала ей рекомендацию. Теперь у нас в классе семь комсомольцев. Лена уже нацепила значок и ходит с сияющим видом. А после первого комсомольского собрания Лена подбежала ко мне и крепко поцеловала. Ребята стали смеяться, а Лена от радости... заплакала! Вспоминаю, как и я волновалась и радовалась своим первым шагам в комсомольской организации. Теперь я чувствую себя спокойней и уверенней.

1 апреля.

     Каникулы прошли неплохо. Ходила в Колонный зал. 30 марта была в Малом театре на пьесе «Лес». Два вечера гуляли с Гришей Гринблатом. Ходили в центр, на Красную площадь. С нами была Лида. Когда ее проводили, Гриша пошел провожать меня. Лениво перебрасывались словами – все переговорено. Вдруг уже около моего дома спрашивает: «Ну, а этот, как его... «конституция» – звонил тебе?» Я опешила. В минуту откровенности я рассказала ему, как «конституция» пытался ухаживать за мной. Но напоминание об этом почти забытом случае меня обидело, и мы расстались холодно. Вообще надо прекратить эти прогулки. Я не хотела бы портить свои отношения с Леной. Дружба наша сильно колеблется. Это уже не прежняя безоблачная дружба, есть на ней и пятнышки недоразумений. Гриша в ее жизни занимает, кажется, большое место, хотя она в этом и не признается. Гриша по сравнению с другими мальчишками большой чудак, но невинней всех. А впрочем, черт их всех знает...

Школьная жизнь катится по своему руслу, и дни похожи друг на друга. До экзаменов осталось полтора месяца. Скоро лето. Поедем ли куда? Хотелось бы в Хвалынск...

Вчера было жуткое настроение. Какие-то тяжелые, черные мысли клубились, но грозы (слез) не последовало. И, вероятно, плохо, потому что после слез все же наступает сон, а так – бессонница часов до трех.

12 апреля.

     Ничего не поняли. Командировка еще не кончилась, а папа возвращается. Вероятно, опять осложнения...

Вчера праздновали мое семнадцатилетие. Я не хотела, но мама и бабушка настояли. И за это сейчас бабка лежит больная после вчерашней выпивки. Были Лена, Лида, Лора. На столе не было пусто, пили даже вино, однако день рождения прошел скучно. Только Леля, сестренка, выпив вина, смешила всех и спасала от скуки.

13 апреля.

     Неожиданно позвонил писатель Фишберг. Спрашивал, почему я забыла его и не звоню. Я замялась. Тогда он предложил позвонить ему, когда мне будет удобно. Я, как дура, растерялась и сказала: «Хорошо». А звонить ему, конечно, не буду. Он опротивел мне, в особенности после того, как я была у него на квартире. Дело было так.

В первый раз за то время, как пишу дневник, буду писать о своей внешности. Я знаю, что я некрасива, и мои любезные родственнички об этом частенько говорят. От этого даже бывает ужасное настроение: порой мне кажется, что меня нельзя полюбить.

Когда же этот тюфяк начал засматриваться на меня, да позвякивать по телефону, да уверять, что я ему нравлюсь, то я, ей-богу, как дура, растерялась и стала отвечать ему, хотя человечек это паршивенький, тюфяк, дрянь. Однажды перед отъездом в дом отдыха он позвонил мне и сказал, что очень хочет увидеть меня и просил зайти к нему. И я пошла. И не хотелось, а шла, как на привязи. Пришла, разделась, села на диван – старый, мерзкий, скрипучий диван. Пахнет от него пылью, прелью и клопами. Он сел рядом и стал читать стихи Маяковского и свои собственные. Читал он скверно, подвывал. На душе у меня было омерзительно. А он, считающий себя поэтом, не видел и не понимал, что творится у меня на душе. Этот слизняк попытался меня обнять и поцеловать. Я резко, со всей силой его оттолкнула (а сила у меня, кажется, отцовская), оделась и ушла. Он что-то бормотал и суетился около меня... И вот опять позвонил, а у меня не хватило характера дать настоящий ответ!

Сейчас была у Татьяны Александровны – она заболела. Пришла и Лена. Она рассказывала о своем семейном положении. Оно у нее действительно скверное. Отец вдвое старше матери, ужасный эгоист и мелочный. Например, такая подробность: он дает деньги жене на домашние расходы «порциями». Хамство! Наш отец приносит зарплату, выворачивает карманы и говорит маме: «Матка, бери и планируй!»

Много безобразных подробностей рассказывала Лена. А когда мы пошли домой, она говорила о себе. Говорила, что она совершенно безвольный человек, что ей даже безразлично – живет она или нет. Договорилась чуть ли не до признания и оправдания самоубийства. Я испугалась и сказала, что тяжелое, мрачное настроение бывает и у меня. Лена говорит, что все это пустяки, а вот у нее сейчас большое горе. Я спросила, относится ли это к домашним. «Нет».– «Касается Гриши?» Она ответила: «Да». И откровенно сказала, что любит его...

Вспомнила я свои прогулки с Гришей и перечла то, что записано 1 апреля. Вот глупостей написала! Хотела вычеркнуть и раздумала: если я буду вычеркивать все глупости, придется вычеркнуть половину дневника.

15 апреля.

     Ну и дела! Мне сейчас объяснились в любви! И кто же? Боже, вероятно, даже дневник удивится и прыснет со смеха! Гриша! Не хочу и не могу сейчас писать об этом. Когда он сказал мне это, я еле дошла домой. Есть не могу, плачу и смеюсь. Леля со страхом смотрит на меня. Не зная, что делать, кормлю ее конфетами. Она удивляется и не берет. Пытаюсь объяснить ей, что получила «отлично». Она не верит...

17 апреля.

     Теперь немного успокоилась и могу записать, что произошло.

Когда мне Лена сказала, что у нее горе, я решила добиться у Гриши, как он относится к Лене. Он провожал меня домой, и я спросила, нет ли у него горя? Он сказал, что горя нет. Тогда я спросила, может быть, у него какие переживания? «Об этом не говорят», – ответил он. Я стала все же настаивать и спросила, как он относится к Лене. Он откровенно сказал, что перестал ее замечать и охладел к ней. «Почему?» – настаивала я, так как считала его другом и не больше. Тогда он сказал: «Ты мне нравишься, Нинка, ты мне очень нравишься». Я старалась превратить это в шутку, сказала, что он еще мальчишка, что Лена девушка хорошая, красивая и я представить себе не могу, как после Лены он может полюбить меня.

«Лена, по-твоему, красивая?» – спросил он. Я ответила, что да, и была вполне искренна: Лена действительно красивая девушка. «А я не хотел бы, чтобы ты была такой!» – сказал Гриша.

Мы еще долго гуляли, а на прощанье я сказала ему: «Ты можешь относиться ко мне, как хочешь, а я тебя по-старому считаю только другом». Он задержал мою руку в своей и попросил прощения, что выболтал свою тайну. «Ты сама настаивала».– «Глупости, – говорю я, – чего ты расстраиваешься? Какие у тебя руки холодные... До свиданья, Гриша».

А когда я зашла в ворота, ноги ослабли, и я прижалась к стене...

Вчера мы встретились немного натянуто. Он смущен и расстроен, а в глазах будто сознание вины. Сегодня он спокойней.

Лена в ужасном состоянии. Уроков не учит, сидит вялая, безвольная. Мне очень жалко ее, но не знаю, чем помочь. К Грише у меня любви нет, а просто хорошее товарищеское отношение... Но кто знает... Если так будет продолжаться, то, пожалуй, и влюбишься.

Гриша Гринблат

     20 апреля.

      Сегодня мне приснился странный сон.

Мы с Гришей сидим в какой-то комнате за столом и так близко, что головы наши соприкасаются. Лена тоже в этой комнате, что-то делает позади нас. Лена спрашивает: «О чем вы говорите?» Мы повернули головы друг к другу и улыбнулись, не отвечая Лене. У меня опустилась прядь волос, я хочу ее поправить, но наши головы так близко, что Гришины волосы попадают мне под руку, и я глажу их. Мне очень приятно прикосновение к его волосам. Потом Лена говорит: «Ну, я иду». И мы идем ее провожать. Она будто идет рожать второго ребенка. А я удивляюсь: «Где же первый?» Но ответа не получаю. Слышатся какие-то крики, но Гриша говорит: «Ничего страшного», и я успокоилась...

Приснится же такая чепуха!

Сейчас по радио передавали романс Чайковского «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю». С некоторых пор я стала удивительно романтична, полюбила даже луну... Вчера искала ее, но не нашла.

22 апреля.

     Вчера вечером мы с Гришей по телефону условились встретиться пораньше, чтобы идти в музей. Сегодня, когда мы с ним шли, то столкнулись с Ниной и Ольгой. Они начали смеяться и делать намеки, что вот, мол, неразлучные, всегда вместе. Мы скорей бежать от них, причем я очень смутилась и долго не могла начать разговор. Когда подошли к музею, там встретили ребят и среди них Лену. Мне показалось, что она пытливо оглядела меня. Ну что ж, пора ей догадаться. После осмотра музея Лена сразу поехала домой, хотя я ее уговаривала зайти ко мне.

За эти несколько дней я сильно похудела, и дома меня все спрашивают, отчего я похудела, не влюблена ли?

Между прочим, Гриша недавно проговорился, что он снова стал писать дневник. Интересно, придется ли мне его почитать?

23 апреля.

     С каждым днем я убеждаюсь, что счастлива будет та девушка, которую полюбит Гриша. Гришина любовь облагораживает человека.

Вчера Гриши не было в школе. Мне хотелось ему позвонить, ходила около канцелярии, но так и не решилась. Когда пришла домой, мне сказали, что звонил какой-то парень. Я догадалась, что звонил Гриша, и весь вечер ждала повторного звонка. Но он не позвонил. А сегодня утром я сама позвонила...

Моросил мелкий неприятный дождик. Все прохожие жались под воротами, а мы с Гришей шагали и шагали по Москве. Нам не хотелось идти к людям, мы предпочитали мокнуть и чувствовать только друг друга. И говорили, говорили, и он вдруг спрашивает: «Разреши взять тебя под руку?» – «Пожалуйста». Он весь вечер думал об этом, да не решался сказать.

Сегодня пошла к нему заниматься по алгебре. После алгебры Гриша стал читать мне стихи, и только мне стоило сказать, что мне нравится, он тотчас же вырывает из тетради и передает мне.

Поздняя осень

Поздняя осень. Все серо и хмуро,

Ветер охапками листьев плюет.

Холод сковал все живое. Понуро,

Серо и мрачно глядит небосвод.

Время несется. Как будто недавно

Воздух был ласков и пьян без вина,

Время и люди, и все было пьяно,

Все щебетало и пело: «Весна!»

Поздняя осень. Но отблески мая

Я сохранил, несмотря ни на что.

Помню, как шел, тебя провожая...

Как это было давно!

Поздняя осень. Поблекли, увяли

Листья сирени, черемухи, роз.

Люди трезвее, суровее стали.

Поздняя осень. Мороз.

     Последняя строфа мне очень нравится. Остальные тоже неплохи. Но ведь это стихи, которые Гриша писал не под моим влиянием, а под «другим» и... посвящал впервые не мне. Горько до слез. Он написал наверху: «Нине».

     В разгар нашего поэтического вечера пришла его мама. Я растерялась, но она отнеслась ко мне ласково. Когда он провожал меня домой, мы разговорились о будущем. Он хочет стать ученым, а я его отговариваю. Он говорит, что ученый должен отдать науке всю свою жизнь, поэтому и не будет жениться. Сказала ему (и это вышло удивительно просто): «Конечно, этого быть не может, сам видишь». Он смутился и замолчал.

2 мая.

     Тридцатого апреля мы с Гришей пошли смотреть иллюминацию. Были в центре, на набережной, но нового ничего не было. Гораздо интереснее был наш разговор. Говорили о многом, потом, когда уже шли домой, я сказала, что на следующий год перейду в другую школу. «Почему?» – «Может, и не уйду, смотря по обстоятельствам». Он понял меня так, будто он мне надоел, и тихо сказал:

Плавлю лбом стекло окошенное.

Будет любовь или нет?

Какая – большая или крошечная?

«Последнее, видно, вернее!» – заключил он.

У меня задрожали губы и показались слезы. Стало обидно, что эту любовь он считает «крошечной». Стало жаль, что все это скоро кончится. Заметив мои слезы, он переполошился и стал допытываться, что со мной. Я объяснила, почему хочу перейти в другую школу: «Мне неприятно будет оставаться в школе, если все между нами кончится». Он думал, что я хожу с ним от «нечего делать», что я забавляюсь с ним. Меня передернуло, и тогда в завуалированной форме я сказала, что люблю его. Он весь залучился радостью и стал просить прощения за свои слова. Расстались мы примиренные и обещали избегать всяких недомолвок.

А вчера было 1 мая, и я проснулась в шесть утра в прекрасном настроении. Пришла в школу, никого еще не было. Но когда из ТЭЦ подали две автомашины, ребят набежало много. С шумом и гамом уселись и покатили в ТЭЦ. Там стали играть в волейбол. Играли с азартом, но Гриша играет плохо, и мне было досадно смотреть на него. Часа через два подошли наши колонны, и я увидела Лену. Я очень обрадовалась, что она пришла. Мы с ней веселились все время и чувствовали себя превосходно. Пошел дождь, но от этого стало еще веселей. Зюнька был раздет, и я предложила уголок своего пальто. Он обнял меня за плечи, и мы накрылись пальто. Гриша шел впереди хмурый и скучный. Его вид меня раздражал. Почему он не веселится, почему не мог взять меня так же за плечи, как взял Зюнька? Я бегала, прыгала, пела, даже плясала. Это было уже после Красной площади. Мы шли своей компанией и натолкнулись на группу военных. Они отхлопывали лезгинку. Одного вытолкнули в круг. Я крикнула: «Давай, давай!» Кто-то толкнул меня, и я тоже пошла плясать. Плясала лихо. Военные и все наши хлопали в ладоши. Меня поздравляли: «Молодец, Нинка!»

А Гриша с нами не пошел – понес плакаты к машине.

Домой явилась без ног. Легла спать, но сон не приходил. Все думала о Грише и перебирала в уме происшедшее. И спрашивала себя: «Люблю ли я его или нет?» – и додумалась. Но до чего – пока не скажу, не буду делать выводы.

Сегодня несколько ребят, в том числе и Гриша, ходили на стадион смотреть футбол. Еще в школе Гриша дал мне свой дневник, и я его залпом прочла. Понравилось мне только начало, где он ругал меня за мое выступление против него. Дальше шли рассуждения о Тургеневе, потом о наших отношениях. Дневник мне не понравился. Все, кроме начала, будто написано по заказу. Искренности мало, много недомолвок. Например, о Лене ничего нет, хотя должно было быть много. Впечатление такое, будто Гриша готовил дневник для меня. О наших отношениях мало, но пишет прямо: «Я люблю ее сильно и думаю, что, если через десяток лет опять увижу и замужем, все равно буду любить нежно и крепко». «Я очень люблю Нину, так сильно, что прямо удивляюсь, как на это способен (зачеркнуто «человек»). Быть может, через много лет мы станем друг другу ближе, может быть, родственниками. Буду ли я счастлив? Вполне. Не потому, что буду ею обладать, а потому, что смогу с ней быть очень долго, смогу говорить и говорить, предупреждать ее малейшие желания, смогу наглядеться в ее любимое личико. Придет ли это времечко? Приди, приди желанное». Награждает меня разными эпитетами, зовет меня «Ниночка». Хороший мальчик. Именно мальчик, и больше ничего. Он еще верит, что можно любить десять лет!

3 мая.

     Сейчас у меня была Лида. Она рассказывала о своих делах, а больше всего о мальчиках. Она говорит, что как только слышит объяснение в любви, ей этот человек становится противен. Чудачка. Если любишь, этого быть не может...

Но после разговора с Лидой мне стало ясно то, о чем уже думала, но в чем боялась признаться самой себе: я не люблю Гришу. Пишу это спокойно и уверенно. Гриша мне нравится, он очень хороший человек, но я его не люблю. Мне грустно, очень грустно. И сейчас мне кажется, что я никогда и никого не смогу полюбить.

Бедный мальчик! После того, что было, после того, что я ему сказала – и вдруг такое! Как ему сказать? Я чувствую, что не в силах буду сказать ему правду. Может быть, полюблю его после? Но едва ли! А Гриша говорит, что едва ли он меня разлюбит. Люблю или нет? Сказать Лене? Думаю об этом давно и пришла к выводу, что это необходимо. Дам ей свой дневник, и пусть читает. Надеюсь, поймет меня... Нет, не дам! Вдруг она совсем иначе поймет...

6 мая.

     Вчера у нас в школе был вечер, ставили пьесу. Провожал меня Петя. Он прочел стихотворение, которое посвятил мне. Он говорит, что написал его «в припадке ревности»:

Чайкою залетной счастье пролетело,

Вспыхнуло на время, душу опалив,

Промелькнуло дальше, где-то близко село

И запело светлый, радостный мотив.

Я, конечно, сказала, что мне нравится, а то бы он разорвал его. Но оно мне не нравится: гонит рифму, а смысла маловато. Но что поделаешь с поэтами? Петя мне что-то еще говорил, но что, ей-богу, не припомню.

7 мая.

     Дала Лене свой дневник. Она прочитала его и сказала: «От него я этого ожидала, а от тебя нет».

Мы долго ходили с ней вечером. Шел дождь, но у нас был зонт, и мы шли, не обращая внимания на погоду и время. Вначале Лена сказала: «После этого я его уже не люблю». Но потом часто повторяла, что любит до безумия. Долго я ее успокаивала и уговаривала, что можно исправить положение. Она жаловалась на свой безвольный характер и завидовала моему (нашла тоже чему завидовать!). Лена признавалась, что когда она идет с Гришей, то у нее язык точно привязан и она ничего не может сказать. И еще сказала, что ревнует и что нам троим будет очень тяжело в школе.

Сегодня мы втроем остались после уроков разбирать некоторые материалы. У Лены было жуткое настроение. Гриша спросил, почему у нее такое могильное лицо. «Ничего особенного». Домой с нами не пошла.

Должна сознаться, что, когда мы втроем, мне вдвойне тяжело: во-первых, потому что чувствую себя виноватой, во-вторых... ревную! Вот он мой характер. Я сейчас уже не убеждена, что Гриша равнодушен к Лене.

Но какое мне до этого дело? Ведь я же его не люблю? Вот в том-то и дело – я перестала понимать себя. Вот сейчас мне кажется, что я люблю его. Он сегодня был какой-то необыкновенный. Он взял из моей книги красную ленточку-закладку и не хотел отдавать. Я нарочно нахмурилась и потребовала ленту обратно. Он тоже насупился и отдал. И как же он был хорош в это время!

Вчера меня Лена уверяла, что я полюблю его, что он прекрасный человек и мы оба подходим друг другу. Она чуть не плакала, ругала себя идиоткой и обвиняла только себя за то, что он разлюбил ее. Она вечно молчала при нем, ему было скучно, и огонь погас...

10 мая.

     Вчера мы ходили с Гришей, и он вдруг пристал ко мне: «Скажи, что у тебя на душе?» Я сказала: «Я себя перестала понимать. Я не знаю, люблю ли я тебя или нет». Он сказал, что хочет остаться один, и мы расстались. На прощанье он просил не думать об этом и все предоставить времени.

На душе скверно. Зверски хочется скорей закончить экзамены и уехать куда-нибудь подальше.

11 мая.

Настроение жуткое, хочется плакать.

Странное дело, когда я его вижу, мне кажется, что я его не люблю. А нет его, меня безумно тянет к нему...

Мама ругается. Приехал вчера из Баку дядя Миша. Выпили они с бабушкой, а сегодня он куда-то ушел и пропал. Бабушка ходила в милицию заявлять о пропаже человека. Пришла из милиции еще более злая, сидит и пьет водку.

12 мая.

     Вчера мы с Леной читали дневник Гриши. Первый он забросил и начал другой с 3 мая, когда он приревновал меня к Пете и когда узнал, что я его не люблю.

Ездили на маевку. Был волейбол и два велосипеда. Немного научилась на велосипеде. Лены на маевке не было, а Гриша ходит злой и хмурый. Лена вчера сказала, что на меня сейчас не злится – ее утешило, что я Гришу не люблю. Понятно – Гриша в своем дневнике пишет, что будет внимательней к Лене. А я в его дневнике написала:

«Хотела тебе, Гриша, написать, но испортила много бумаги и бросила. Что-то не получается того, что хочу объяснить. Может быть, потому, что у меня сумбур в голове и нет ясности. Хочу все же сказать, что ты меня плохо понял. Ты слишком все преувеличиваешь и делаешь нелепые выводы. Пожалуйста, не ломай головы и не спрашивай меня, что это значит. Когда-нибудь все будет ясно, а сейчас пусть идет само собой. Время покажет. Дневник мне твой понравился. Дневник хороший, и сам ты очень хороший, Гриша, растешь не по дням, а по часам, чему я очень рада. Нина».

14 мая.

     Отчего я страдаю? Я же не люблю его? Но почему же ревную к Лене? Какое мучение видеть, что он отшатнулся от меня! Во время перемен он ходит с Леной. Я делаю вид, что мне совершенно не интересно знать, о чем они говорят. Злость и тоска! Лена сегодня весь день веселая, а я мрачная. Он сегодня меня спросил: «Почему ты такая злая?» Если б он знал, как больно задели меня его слова. Завтра идем в музей, а он ничего не сказал.

………………………………………………………………

Только что пришла домой и позвонила ему. Он примчался, как сумасшедший, задохнулся от быстрого шага. Пошли с ним гулять. Он спросил, согласна ли я с предложением Лены: поехать в парк и там прочитать взаимно дневники. Я категорически отказалась.

В школе у меня было отвратительное настроение, а сейчас, когда мы ходили с ним и оживленно разговаривали, обоим было хорошо. Он несколько раз повторил: «На нашем фронте без перемен».

16 мая.

     Мы поссорились.

В школе он предложил, чтобы я проводила Лену до троллейбуса. Я поняла и согласилась. Когда Лена села в троллейбус и уехала, подошел Гриша. И по обыкновению сказал: «Ну?» Меня почему-то взорвало: он вечно ждет, что я, как патефон, заведу разговор. Он удивился моей горячности и спросил: «Что значат твои слова: мне надо с вами держаться осторожней? Не значит ли это, что ты играешь?» Что ему сказать? Что он дурак? Я сказала, что объяснять и оправдываться не буду. Тогда он спросил: «Тогда, может быть, кончим эту историю?» Я молчу. И он ушел. Я долго смотрела ему вслед. Он не обернулся. Сейчас пойду на автомат и позвоню ему. Я хотела выдержать тон, а теперь вижу, что не могу. Меня тянет к нему...

...Ходила на автомат, звонила. Дома нет. Я прошла по бульвару до Арбата, обратно. И еще раз позвонила. Опять нет дома. Тогда я пошла по улицам, по которым он обычно ходит домой. Может быть, встретится. Нет, не встретились. Пришла домой. От прогулки немного успокоилась, но заниматься не могу. Что делать? Я думаю, что он меня разлюбил и ищет во мне недостатки. Недостатков во мне много, но обвинение в «игре» я не заслужила. Это оскорбление. Может быть, опять станем друзьями?

Начинаются экзамены. Боюсь, что Лену не допустят: у нее по алгебре и физике «плохо».

19 мая.

     Сегодня занимались у Лены. До прихода Гриши прочитала ее дневник. После взволнованных сумбурных записей пошли более спокойные. Она поняла, что Гришу она любила дружески, как и меня. Решила из школы не уходить, чему я очень рада. Просидели до вечера, а потом пошли гулять. С Гришей – полный мир.

20 мая.

     Одиннадцать часов вечера. Только сейчас пришла с Москвы-реки: мы полюбили это место. Я сидела на камне, он стоял передо мной и боялся, что я упаду. У меня после этого вечера тепло и радостно на душе. Какой он хороший!!! Он рассказывал о наших ребятах. Какие они все мерзавцы и подлецы. Такие вещи он говорил о них...

Я сидела на камне и вспоминала Волгу.

Много песен про Волгу пропето,

Но напев был у песен другой,

Раньше в песнях тоска наша пела,

А теперь наша радость поет.

Красавица народная,

Как море полноводная,

Как родина свободная,

Широка, глубока, сильна...

     Но если вслушаться, и эта песня задумчивая. И всегда, когда ты одна у Волги, одна, даже в солнечный, ясный день, не тоска, а грусть, хорошая грусть закрадывается в сердце. Ох, как хочется на Волгу, но не одной, а с ним... Мне надоела Москва и ее нетактичный люд. То тебе говорят сальности, то толкают, то без причины ругаются...

     Получили сегодня от папы телеграмму, что он поедет прямо в Хвалынск, где и состоится наше свидание. Едем на Волгу, а Настя, черт, не пишет!

21 мая.

     Сегодня пошла к зубному врачу и неожиданно встречаю там Фишберга. «Что вы меня забыли?» – «Черт бы тебя побрал», думаю. «Может быть, зайдете или позвоните?» – «Нет, говорю, не зайду и не позвоню!» – и пошла от него в сторону. Он за мной: «Чем объяснить?» – «Не желаю давать никаких объяснений!» Хорошо, что его позвали к врачу, а то он получил бы от меня что-либо покрепче. Черт паршивый!

22 мая.

     Вчера Гриша позвонил, звал гулять. Я отказалась: буду заниматься. Но часа через два сама позвонила. Я ждала его на бульваре и смотрела на ребятишек. Люблю детей...

Потом мы с Гришей пошли шляться по улицам без цели и направления. Полил дождь. Мы спрятались под какой-то навес и долго молча стояли. И молча сказали друг другу больше, чем словами. Он взял мою руку и крепко, крепко сжал...

Дядя Миша

     А дома неожиданное и что-то страшное, непонятное. Появился пропащий дядя Миша. Он, оказывается, приехал в Москву искать защиту для своего брата, арестованного в Баку. Он пошел искать правду и защиту в НКВД, и там его арестовали. Сейчас у дяди Миши весьма смущенный и испуганный вид. Рассказывает о жутких безобразиях в Баку, а сам оглядывается и говорит шепотом. В НКВД его подержали и, освобождая, посоветовали о брате молчать. К вечеру разгулялись на радостях, что Миша все же на свободе. Запели «По диким степям Забайкалья...». Бабушка заплакала. Я сидела в другой комнате, и мне стало грустно. Вот опять поют «Славное море, священный Байкал». Люблю эту песню. Ее особенно хорошо поет папа... Скоро-скоро я его увижу...

23 мая.

     Ура, геометрия прошла! Я отделалась быстро и хорошо. Лена засыпалась. Задачу сделала, а на теореме провалилась. Вышла из класса и заплакала. Погуляли, успокоили.

Вечером – прыжки с парашютной вышки. Замечательно!

А перед тем была у Лены и поругалась с ее отцом. Он говорит, что Лена сама виновата, что провалилась по геометрии. Я ему ответила, что вы виноваты: почему не пускали ее ко мне заниматься... Лена об отце говорит ужасные вещи...

25 мая.

     Вчера у меня была Лена. Она позвонила Грише, и он пришел. Но скоро ушел – не хотел встречаться с Зюнькой, который учит меня на велосипеде. Он учит, а Гриша злится. Почему он не может быть, как все – спокойным и простым?

Кончается мой дневник. Я так привыкла к этой небольшой уютной тетради. О другой тетради думаю с холодной враждебностью. Два года я поверяла своему дневнику думы и чувства... Перечитала сейчас. Много детской чепухи, много глупостей, но в общем интересно.

Просматриваю свое прошлое, как киноленту... Прощай, иди в архив. Пройдут года, и, может быть, отряхнув с тебя пыль, я буду с грустью перелистывать пожелтевшие листы, вспоминать и плакать над ушедшей юностью...

Тетрадь вторая

5 сентября.

     Думала начать с сегодняшнего дня, но потом решила: надо рассказать о всех трех месяцах. Они – крутой перелом в моей жизни.

     Сдала экзамены я более, чем удачно, – только по алгебре «хорошо», а по всем остальным «отлично». И вот экзамены сданы, а мы сидим. Папа писал, что приедет прямо в Хвалынск, а никаких известий от него нет. Посидела я, поскучала и решила ехать в лагерь. Райком назначил даже жалованье. Простились с Гришей на лето, как прощаются любящие друг друга люди.

Обстановка в лагере с первых же дней ошеломила меня. Работа оказалась адски трудной. Ребята – народ капризный, и для работы с ними надо нервы иметь воловьи. На первых порах я даже плакала. И не только мне было тяжело. Тяжело было и Коле. Общая работа, общие горести и печали сблизили нас и сделали друзьями. Он сначала был в хороших отношениях с Ахметовым и Шульгиным, но потом поругался с ними. Я сказала ему: «Помни, Коля, что здесь у тебя среди ребят, даже среди комсомольцев, нет и не может быть друзей. И помни: только я тебе буду лучшей опорой в трудную минуту».

     Мы были одиноки среди неорганизованной, недисциплинированной массы ребят. Начальник – тряпка и тюля, его помощница Валя тоже мало что делала.

     А комсомольцы Ахметов и Шульгин вели себя хуже пионеров, разлагали их и срывали нашу работу. В первой смене только Жора Живов более или менее работал, а вернее, не мешал работать.

     Срывы линейки, уход на футбольное поле, гулянье до часу ночи, дрянные песенки – все это обыкновенные вещи для Шульгина и Ахметова. Под конец Шульгин вел себя в высшей степени похабно. Его роман с Шурой Федоровой известен был всему лагерю и грозил вылиться в большой и скверный скандал. Этих дрянных мальчишек, особенно Ахметова, я буквально возненавидела.

     Измучилась я за первую смену порядочно. У меня в отряде октябрят было двадцать человек, почти все мальчики – сущие бесенята. Из одной школы нам дали самых отборных хулиганов... Вся первая смена прошла, как тяжелый безобразный сон...

     И я была очень рада, когда за два дня до закрытия меня послали в Москву для приема вещей второй смены.

Отец

     А дома, когда я пришла, меня ударили обухом по голове: папа арестован.

     У меня закружилась голова, я ошалела и почти в полубреду написала Лене такое письмо, что она его немедленно сожгла. Дома у нас такое состояние, будто мы ждем какого-то нашествия.

Я решила: еду опять в лагерь и теперь уже с определенной целью – нужны деньги.

Старшим вожатым назначили Николая Мазия – замечательного парня. Дисциплину он с первых же дней поставил хорошую, и работать стало легко. Из старших ребят во вторую смену оставили только Живова и Лукьянова. Лукьянов стал моим помощником, а Живов – в первом отряде у Леши.

     У меня в отряде было двадцать пять человек, и работать с ними было очень хорошо. Именно эта работа и просто все мои ребятки спасли меня от мрачного отчаяния и непонимания того, что произошло с отцом.

Многих ребят я полюбила и долго или даже совсем никогда их не забуду. Вот – милая Галочка! Это самый маленький человечек в нашем лагере – девочка в красном платьице с крылышками. Личико кругленькое, розовенькое, глазки большие. Как костер, так она тут как тут. Любимица всего лагеря и Коли Мазия. Но, когда Коля звал ее, чтобы приласкать, она с криком бежала ко мне: «Хочу к Нине. Я Ниночку люблю!» Я ее тоже очень полюбила.

     В первой смене была у меня любимица Женя, тоже малышка. Да нет, все они мне стали дороги, и сейчас передо мной стоит целая вереница лиц. Помню их всех, все фамилии, имена, характеры и ни о ком не вспоминаю с плохим чувством.

     Элла, Света, Майя – мои значкисты, уехавшие из лагеря с двумя значками на груди и с подарками. Вова был переведен в пионеры. А татарин Коля из первой смены – желтоглазый мальчуган, поющий тягучие татарские песни!

Помню ночь у костра. Я сижу одна в лесу, а Коля, Юра и Вова спят в маленьком шалаше. Шагах в шестидесяти – большой шалаш второго отряда. Там Ахметов, Живов и все остальные. Там весело, шумно, а у нас тишина. Я сидела так всю ночь, и мое одиночество нарушали только дозорные, ходившие с палками и «сторожившие» наши шалаши. Они приходили, ели картошку и уходили снова в темный, таинственно настороженный лес. Они немного боялись, но мужественно скрывали это – смелые, хорошие ребята!

Встает в памяти черный темноглазый мальчуган в красных трусиках с восточным складом лица. Он хорошо рисовал, но часто плакал. Его ребята не обижали, они его любили, но своими проказами мешали ему спать, и он, уткнувшись в подушку, плакал. Я его очень любила. Из первой смены больше всего его да Женю. Жил он в лагере два месяца, и ни разу я с ним не поссорилась. Он милый мальчуган и хороший художник. Почти целый альбом заполнил своими прекрасными рисунками...

Ко мне относились очень хорошо. Даже некоторые мальчишки звали Ниночкой, не говоря уж о девочках.

Но переезд в Москву все нарушил, весь мой летний покой. Во-первых, плохо вышло с Леной. Она сдавала экзамены по физике и геометрии и опять провалилась. Ее оставили на второй год. Я была у Татьяны Александровны и при объяснении с ней расплакалась. С Гришей поговорили по душам и решили, что мы были и останемся друзьями.

7 сентября.

     Какой зловещий мрак окутал мою жизнь. Арест отца – это такой удар, что у меня невольно горбится спина. До сих пор я держала голову прямо и с честью, а теперь... Теперь Ахметов мне может сказать: «Мы с тобой товарищи по несчастью!» И подумать только: я его презирала и презирала его отца – троцкиста. А сейчас меня день и ночь давит кошмар: неужели и мой отец враг? Нет, не может этого быть, не верю! Это ужасная ошибка!

Мама держится стойко. Она успокаивает нас, куда-то ходит, что-то кому-то пишет и уверена, что недоразумение скоро рассеется.

В школе у меня все благополучно. Нашему новому комсоргу Нине Андреевне я сообщила о своих семейных делах. Она успокоила меня и посоветовала не падать духом, не отчаиваться. Мне опять дали отряд, хотя я, ссылаясь на свое положение, решительно протестовала. Часто езжу в райком на курсы вожатых, что отнимает много времени.

Как спасение от мрачных мыслей и настроений, вспоминаю прошедшее лето, лагерь и своих маленьких друзей. Гриша мне писал редко, и письма его мне не нравились. Не умеет он писать писем. Разлука лучше всего выявляет отношения между людьми. Когда я почувствовала, что вспоминаю больше Лену, чем Гришу, то решила, что весной у меня был обыкновенный любовный бред девчонки. От этого бреда помогла освободиться деревенская обстановка, работа с ребятами, общение с другими комсомольцами и арест отца. Я почувствовала себя очень одинокой без отцовской крепкой руки.

Сейчас ночь. А в лагере это было лучшее время. Одно место там у нас было очень хорошее: по дороге в деревню Аксенки есть маленький деревянный мостик. Облокотившись на перила, мы смотрели на луну, на падающие звезды, слушали далекое пение петухов. В небольшом озерце квакают лягушки, да в траве неутомимо трещат кузнечики. Кажется, что мы, два-три комсомольца, одни во всем мире. И охватывает нас непередаваемое странное чувство грусти и печали о чем-то невозвратимом или недостижимом, ожидание чего-то тревожного или радостного... Да, ночь нас вознаграждала за суматошный, крикливый день...

А сейчас точно веревка затягивается вокруг горла, такое отчаяние нападает, что нет сил встряхнуться, разогнуть спину и смело посмотреть людям в глаза. И вздохнуть глубоко и радостно...

10 сентября.

     Дома какое-то запустение, мрачное молчание, никто ничего не делает. Бабушка плачет – наш отец был ее лучшим зятем. Он же был другом ее мужа (нашего дедушки), погибшего в гражданскую войну. После гибели дедушки папа не порывал связи с его семьей и вскоре, еще во время войны, женился на маме. И в довершение всего нет сведений о дяде Илюше. Он должен был уже приехать из Забайкалья и пропал. Мы все решили, что и он арестован...

Мама ищет работу. За спиной папы мы не знали нужды, а теперь все затрещало...

Мне поделиться горестями не с кем. Лене, кажется, не до меня: она что-то переживает, но мне не говорит, скрывается от меня, как улитка, в свой мирок...

А у меня сосущая тоска. И все противно или безразлично. Вчера я, Лена и Жора были в Малом театре на пьесе «На берегу Невы». Очень хорошая пьеса, и играют хорошо, а я смотрела с холодным безучастием.

С Гришей, кажется, скоро поругаемся. Виноваты оба. Он держится ближе к Лене, меня зовет «Нинка». Я же вспыхиваю от любого слова, которое мне не нравится. Трещинка между нами становится все шире и глубже.

Таков уж мой характер: ночью буду плакать, проклинать себя за резкость, вспыльчивость, а утром вести себя еще резче и грубее. Дикий характер... Правда, мне кто-то сказал, что и облик и характер у меня азиатский.

Вспоминаются рассказы папы о наших предках по отцовской линии. Прадед папы, крепостной, страшной силы человек, бежал из рабства. Был в разбойничьей шайке, а когда пробирался на Дон, его поймали. При поимке он сломал одному руку так, как обычно ломают палку. Другому так вывихнул – почти оторвал руку. Но его все же связали, отхлестали плетьми до полусмерти и передали барыне. Барыня тоже, видно, была под стать своему крепостному – она так обломала его, что он стал у нее... палачом для своих же односельчан. Дед папы, мой прадед, тоже был сильный, негнущийся человек. Он женился на дворовой девушке. Однажды барыня присылает за его женой – лучшей кружевницей в поместье. Прадед ее не пустил. Барыня вызвала его к себе. «Ты почему не присылаешь жену?» – спрашивает барыня. «Она моя жена и должна смотреть за хозяйством и детьми». У барыни была палачиха – тетка прадеда. От ее удара сваливались самые здоровые мужики. Барыня приказала палачихе-тетке наказать непокорного племянника. Тетка влепила ему оплеуху, но племянник устоял и в свою очередь так ответил, что тетка замертво отлетела в угол. Затем прадед вытащил из-за голенища (он был столяр) стамеску и разогнал из усадьбы и господ и дворню. После этого барыня не тревожила прадеда.

Наш дед, отец папы, в молодости тоже был буен. Он сжег именье барина, с которым поругался из-за оплаты рабочих, чуть не удушил управляющего. Он принимал участие в революции 1905 года и в гражданской войне. Папа полушутя говорил, что в нас бушует славянская кровь с татарской закваской. «Да, скифы – мы... с раскосыми и жадными очами...»

А теперь все молодые Костерины – и мой папа и дядя Миша – якобы враги народа. Да разве я, их дочь по плоти и крови, могу этому поверить?..

13 сентября.

     Лена рассказала мне о себе. Гриша сказал ей: «Я вырвал старую любовь из сердца с корнями и люблю тебя, хотя и не очень сильно». Лена поддалась и написала ему послание о том, что любит его. Я невольно расхохоталась и сказала Лене, что так легко разлюбить одну и полюбить другую девушку нельзя – это глупости. Ну кто говорит девушке, что любит ее, но немножко?! Дурак Гришка, а Лена не понимает, что он просто «играет».

14 сентября.

     Вчера было комсомольское собрание. Принимали Мирона по рекомендации Гриши. Гриша расхвалил его. Уже Жора спрашивает: «Кто за?» Я останавливаю его и требую, чтобы еще кто-нибудь высказался. Шурка стал меня одергивать: «Все хорошо, прекрасная маркиза!» Но я выступила и говорила очень горячо. Меня поддержал Жора, и в результате Мирона приняли только кандидатом. «Зачем увеличивать число плохих комсомольцев в нашей организации?» – говорила я. И напала на тех, кто безобразно вел себя в лагере. Шульгина я назвала «нахальным типом». Ахметов сидел бледный и злой. Нет, хотя отцы наши и арестованы, но я тебе не товарищ!

Я научилась хорошо говорить, не боюсь массы, слова как-то сами сливаются в хорошие, крепкие фразы.

15  сентября.

     Ахметов и Шульгин очень мило здороваются. А я вплотную взялась за работу в отряде.

Вчера имела серьезный разговор с сестренкой Лелей. Маму вызывали в школу из-за ее поведения. Мама расстроилась и плакала. Вечером, когда я пришла из школы, поговорила с Лелей. Я сказала, как сейчас всей нашей семье тяжело из-за ареста папы. Наши дела настолько плохие, что очень может быть, что ей после седьмого класса придется работать, а не учиться. Леля разревелась. А ее преступление: она бросила в учителя цветком!

Сегодня пошла в читалку заниматься по немецкому, но читалка оказалась закрытой. Решила позвонить Грише. Он пригласил к себе. Я пошла, но потом пожалела: каким холодом встретила меня его мать! Еле процедила сквозь зубы: «Добрый день». А он после занятий даже не проводил меня, как делал это раньше. Это уж совсем не по-дружески.

18 сентября.

     Только что пришла из читалки: три часа сидела, читала Ленина, Луначарского. Мне все больше и больше нравится сидеть и работать в читальне.

20 сентября.

     Говорили вчера с Леной о многом и, конечно, о Грише. Мне обидно, он точно намеренно подчеркивает, что мы не больше как друзья. Он говорит со мной только о пустяках и явно избегает меня. Лене надоела его игра. Она в последнее время стала поддаваться влиянию Тамары. Недавно они вместе не пришли в школу – опоздали и весь день просидели у Тамары. Мать Лены пришла в школу и переполошила всех. Вышла некрасивая история. Татьяна Александровна тоже разругала Лену. Какая же она слабовольная и как легко поддается влиянию таких людей, как Тамара – девушки, которая мечтает только о пустой, легковесной, мишурно-красивой жизни. А я очень люблю Ленку, люблю как-то особенно тепло. Втайне лелею надежду, что мы будем друзьями на всю жизнь. Я считала, что мы очень разные, а теперь думаю: несмотря на все различия, мы очень одинаковые.

Вчера у меня был радостный подарок: одна из моих лагерных любимиц Элла прислала письмо. Своими каракулями она просто привела меня в умиление!

25 сентября.

     Решила – каждый выходной день буду ездить на стадион. Вчера провела там четыре часа: бегала, прыгала, гребла, каталась на велосипеде и бросала гранату. Сдала греблю и прыжки в высоту. День прошел замечательно.

Вечером позвонила Грише – узнавала об уроках. Разговорились, и он предложил мне свой велосипед. Я поблагодарила...

26  сентября.

     Какая же я дура, как презираю себя за то, что звонила Грише два раза. Он, конечно, был дома, а мне отвечали: «Дома нет». Он, вероятно, думает: «Вот, мол, привязалась!»

А сегодня он вдруг дает мне записку, в которой предлагает свою дружбу, видя, что у меня друзей «недостаточно». Сначала я чуть не расплакалась, а потом рассвирепела и написала грубый и резкий ответ.

И еще одна неприятность: Лена уходит из нашей школы. Отец перевел ее в другую. Я очень расстроилась...

Вообще мое моральное состояние ужасное. Последнее время со мной творится что-то очень неладное. По химии мы проходим хлороформ, и против моей воли вдруг мелькнула вороватая мысль: хорошо бы покончить все разом. Я поспешно оборвала себя, заставила думать о другом...

2 октября.

     Осень. Туманная слякоть. Где-то сейчас папа? Что с ним?

     Что-то грустное и печальное играют на скрипке. Думаю о этих тоскливых днях своей жизни. И жизни еще не было, а уже думаешь: стоит ли дальше жить?

Обрываются и дружеские связи.

     На днях Жоржик, с которым подружилась в лагере, позвонил, и мы пошли с ним гулять. Вела себя скверно: обрывала его, дерзила и ни за что обидела.

     Записка Грише тоже довершила разрыв: он отворачивается от меня. Чувствую, что, если бы я захотела, все могла бы исправить. Но не могу. Я делаю все наперекор тому, что хочу. Подхожу к нему с одними словами, а говорю обратное. Что это такое, почему?

     Мне жалко и Жоржика. Хочется взять его за плечи и по-дружески попросить не покидать меня. Я его крепко обидела, но не могу исправить отношений.

Лена уже два дня учится в новой школе. Ей там нравится. Я сильно скучаю по ней, мне не хватает ее. В эти дни особенно остро ощущаю, что больше у меня никого нет, что она единственный друг... и тот не рядом!

     Вчера было комсомольское собрание. Целая дискуссия разгорелась о Кирьяке, о комсомольце со змеиной гибкостью, с волчьей хваткой и беспринципностью спекулянта. Я и некоторые другие выступали против него. Но он вышел обеленным. «Фактов нет, Нина, а факты – вещь упрямая!» – сказал он мне после собрания. Он выбрал себе удачную специальность – юридическую. Все обвинения ловко отклонил и отвел. Оказался лучшим и прекрасным комсомольцем. Хитрый и ловкий человек. И, как один писатель назвал таких людей, головоногий! Когда он станет юристом, то он может стать опасным врагом нашего социалистического общества.

7 октября.

     В груди каменная тяжесть. В таком настроении я себя плохо сдерживаю и могу сделать что-нибудь нехорошее. Зашла я к Татьяне Александровне. Она наговорила мне таких вещей, которые меня еще более убедили, какая я скверная и мерзкая.

     Вчера позвонила Грише и попросила прийти в читальню. Он пришел. Из читальни проводил. А сегодня позвонил, и мы катались на велосипеде. Он очень спокоен. Я не заметила в нем ни волнения... ни чувств.

     Вчера у нас были моменты, когда наступало тяжелое пустое молчание. Между людьми близкими молчание часто бывает выразительней слов. А у нас – пустота. А почему меня это волнует? Я же оттолкнула его? Или я действительно чудовище, которое старается влюбить в себя, а потом грубо от себя отталкивает? Права Татьяна Александровна, подозревая во мне нехорошие черты. Но все это выходит не намеренно, я не хочу делать того, что делаю. Почему же так получается? Мне иногда даже страшно становится...

     Я говорила ему, что мне нужна дружба и поэтому отвергла его любовь. Перед тем как сесть за дневник, я говорила себе: «Я люблю его». Но боялась написать это, потому что тотчас же появится: «Я не люблю его». А он что же – игрушка, волейбольный мяч? Может быть, я теряю очень-очень большое, но надо отойти в сторону!

Зачем я живу? Что впереди? Страшно подумать, что за какие-то несколько месяцев со мной произошло так много тяжелых переживаний и так страшно они меня ломают. А время ползет, как долгая бессонная ночь – мучительная, липкая ночь без сна...

     Случайно подвернулись под руку его стихи, написанные еще весной:

Сегодня вечером осенний ветер воет,

Бросает капли дождика в глаза.

Сегодня мы последний раз с тобою

Последние произнесли слова...

Читаю эти строчки, и капли слез падают на них...

8 октября.

     Знал бы ты, как я тебе благодарна! Маленький знак внимания – а как он меня обрадовал! Вчера он предложил мне кататься, а сегодня еще раз напомнил – могу взять его велосипед и кататься с Жоржиком. А я отказалась; поистине во мне сидит бес, и он не дает мне спокойно жить.

Прочитала Гете «Торквато Тассо». Поэт Тассо говорит Элеоноре, что его слова и поступки противоречат его желаниям. Целые строфы вливаются в меня и без труда запоминаются:

О, если б люди были между вас,

Которые ценить умели б женщин,

Умели бы почувствовать, постичь,

Какое в сердце женщины таится

Чистейшее сокровище любви

И верности...

9 октября.

     Вчера была с Гришей в читальне. Я читала Блока. Понравился мне эпиграф к статье «Ирония»:

Я не люблю иронии твоей.

Оставь ее отжившим и нежившим,

А нам с тобой, – так горячо любившим,

Еще остаток чувства сохранившим,–

Нам рано предаваться ей.

(Некрасов)

Сегодня мы бродили по Москве. Я некстати сказала: «Я иногда боюсь себя понять». Он спросил, что это значит. Я не захотела разъяснять – боюсь перейти на интимность.

Последнее время полюбила стихи. Читаю их вслух перед невольной слушательницей – сестренкой Лелей. Она их слушает, но не понимает ни стихов, ни меня!

Пусть светит месяц – ночь темна,–

Пусть жизнь приносит людям счастье,

В моей душе любви весна

Не сменит бурного ненастья

Прочла недавно Герберта Уэллса «Любовь и мистер Льюишем».

Этель! Хорошее описание начала, прогулок, любви. Из всего этого поняла, что надо быть осмотрительным при женитьбе. Не дай бог попасть на такую пустоту, как Этель! Бедный мисгер! Ему страшно не повезло в жизни: такие благородные замыслы и такой печальный финал.

Виноват сам – по мнению Уэллса. Жизнь – игра.

15 октября.

     Ну, наконец-то можно отдохнуть – только что провела сбор, посвященный двадцатилетию комсомола. Прошел хорошо, ребята довольны. Пьеса «Под маской верности» понравилась всем. Коля играл замечательно – прирожденный артист. Остальные играли тоже неплохо. Женя и Ахметов аккомпанировали и очень помогли. Была Нина Андреевна, Валя, родители. Всем очень понравилось...

Гриша работает над газетой. Ему 17 октября выпускать, а ничего еще не готово. Соскучилась по Гришке, давно мы с ним не гуляли – некогда, а вернее, он не хочет. Я его сейчас люблю! Вчера, позавчера, сегодня! Может быть, будут дни, когда я буду думать о нем с раздражением, но сейчас люблю, люблю!

19 октября.

     Позавчера был вечер. Были артисты – чеченцы и ингуши из консерватории и оркестр. Газета Гришина вышла в самый последний момент. Весь вечер для него прошел мимо. Домой пошла с Леной и Петей. У троллейбуса догнал Гриша. С ним ходили по Москве до трех часов ночи.

Вчера были в читалке. Я читала Гёте, он делал задачи.

Странно – при такой напряженной жизни, при таких настроениях отметки у меня отличные, общественная работа идет хорошо…

24 октября.

     Двадцать второго октября состоялись перевыборы комитета. Ждала этого дня с нервной дорожью. Я, конечно, хотела войти в комитет, но была в полной уверенности, что меня провалят при выборах или проcто отведут.

При обсуждении списков я заявила себе отвод – отец арестован. Однако Ахметова (у которого тоже отец!) отвели, а меня оставили. При голосовании я из 34 получила 29! Только Гриша меня обскакал: 30 голосов! Остальные собрали по 23-24 голоса. При распределении обязанностей мне дали культмассовую.

25 октября.

     Вчера у меня произошло маленькое столкновение с Глебовой, и это натолкнуло меня на мысль описать девочек нашего класса.

Нравы и типы десятого класса

В десятом классе дружбы между мальчиками и девочками нет. Нельзя сказать, что они чуждаются друг друга, не говорят и не играют между собой. Нет, но жизнь мальчиков и девочек катится каждая по своему руслу. Мальчики кажутся более цельной группой, и мне пока трудно разбить их на подгруппы. Девочек же я делю на три группы: «болото», «барышни» и «комсомолки».

«Болото» – это Светлова и ее компания. «Барышни» – это Глебова и еще две девочки. Мало кто из девочек из «болота» хорошо учится, но и других интересов у них нет. Школа их не увлекает, общественная жизнь для них непонятна и неинтересна. В школе они сплетничают, дома, видимо, их тоже занимают только сплетни кухни и базара. К «барышнями они льнут и втайне завидуют: «Почему и я не могу быть такой?» Если бы у них была возможность, они стали бы «барышнями». Но некоторых, как, например, Семенову и Михайлову, можно было бы из «болота» перетянуть в «комсомолки». То, что они в «болоте», несомненно, вина нашей комсомольской группы. Светлова же – сплошное тупое упрямство, Федорова – идеальный образец глупости.

«Барышня» Глебова. Волосы завитые, ручка у портфеля оторвана. Два часа торчит в парикмахерской, а задачи делать некогда. «Стыдно в наши годы ходить на низком каблуке!» Заметишь ей: «Может быть, у Тоси другое понятие о стыде!» И тогда она начинает грубить: «Я не с тобой говорю!» На мальчиков своего класса, вернее своего возраста, обращает мало внимания. Метит выше. Светлана желает жизнь провести «так красиво, чтобы было что вспомнить» (о какой «красоте» она говорит, можно догадываться). Оглоблина ругает мальчиков ослами и дураками, а сама только тем и занята, чтобы нравиться мальчишкам. Волосы взбитые (перманент), чулки рваные, юбка узкая (модная!), круг интересов тоже узкий, как юбка. Из «барышень» мне больше всего нравится Галя. Если ее вырвать из-под влияния Оли и Лизы, она могла бы стать хорошим человеком.

Наша комсомольская группа девочек ближе к мальчикам. Отношения с ребятами дружные. На некоторых комсомолок оказывает влияние «болото» и «барышни». Катя хорошая, умная девочка, но в ней большой избыток либерализма. Долгинская – умная, прямая, но ее тоже весьма увлекают перманент, лакированные ноготки, узкие юбки...

27 октября.

     Ночь. Тишина. Затихает гул Москвы. Пора спать, но передо мной Горький – «Дед Архип и Ленька». Прочла полстраницы и схватилась за дневник. Так живо, так ясно представилась картина – дед и Ленька на берегу Кубани. И тут же свое — в пышной зелени берега Волги у Хвалынска, белые песчаные отмели... Никогда, может быть, я не увижу этой чудной реки, и никогда не забудутся наши маленькие, но милые, простые и чудесные приключения...

Я, Леля, папа и художник Коля вышли на лодке в большое «кругосветное» (вокруг острова) плаванье. На песчаной косе заночевали. Пылал костер. Огненные блики плясали на волнах. Волга, огромная, могучая, несла свои воды к далекому морю. Из-за поворота появился пароход, сверкающий огнями, шумно вспахал Волгу и исчез вдали. Только в воздухе нежным дыханием ветерка разносило над Волгой какую-то печальную музыкальную фразу и песенную грусть... И папа тихо запел:

Выдь на Волгу: чей стон раздается

Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песней зовется  –

То бурлаки идут бечевой...

И был изумительный рассвет, когда по могучей груди Волги вспыхивали и гасли алые огни... Нам тогда пришлось немало потрудиться, но только Коля не брался ни за весло, ни за шест. И папа шепнул мне: «Коля – барич, боится ручки натрудить...»

Вспоминаю еще, как мы втроем – папа, я и Леля – тащили нашу лодку против течения. Дул сильный, как говорят здесь «верховой», ветер. Грести против течения и ветра было невозможно, и пришлось тянуть лодку бечевой. Поминутно проваливаясь в ямы, вся мокрая, продрогшая, иду берегом. Потом меня сменяет папа и тоже тянет лодку до тех пор, пока во мне совесть не заговорит: он ведь первый не скажет... Частенько папа таскал нас на рыбалку. Мы брали с собой удочки, хлеба, картошки и уходили далеко-далеко. Разводили костер. Но картошку печь нам папа не доверял – он сам производил это священнодействие: с серьез­ным видом разгребал золу и укладывал картошку... А наши вылазки в сады, леса, а шесть дней на лодке по Волге – триста километров! Не забыть никогда этих двух лет на Волге... и отца...

Но вернусь к деду Архипу и Леньке...

30 октября.

     Когда-то была у меня подружка Паня. Это было время, когда моими подружками были сами худшие девчата в классе. Катька, Панька, Валька, Сима... С Панькой я была дружнее всех. Упрямая до чертиков. Вызовут ее к доске, а она молчит. И урок знает, а молчит. Из нашей компании она враждебней всех относилась к мальчишкам. С ребятами никогда не разговаривала и только ругалась, за что ее звали «щучкой». И точно – она была похожа на щучку: худая, с длинным острым носом и вытянутыми губами. У нас было целое звено таких девчат, и я была его вожаком. Учились мы все плохо. Я лучше всех, но дальше «удов» не вылезала. Звено мое в общественной работе участия не принимало, а на переменах дралось с ребятами. Колотили их сообща, всем звеном. Сидели мы на последних партах, на уроках болтали. В школе мы нехорошими словами не ругались, но вне школы мы самые разухабистые: звонить в подъезды, кататься на трамвайных буферах, прицепляться к ломовикам, скверно ругаться – вот наши занятия. Панька на улицах была самой боязливой, но в школе ее резкий звонкий голос звучал на всех этажах.

Мы с ней сидели на последней парте – я тогда хорошо видела. Когда зрение стало портиться, пересели на одну парту ближе. Но потом зрение ухудшилось еще больше. Я прошу ее пересесть ближе, она отказывается, а помогать мне читать на доске не хочет. Тогда я ушла от нее на первую парту.

В житейских делах Панька была опытней меня. Я росла очень наивной и глупой. Панька часто смеялась надо мной, разъясняя мне всякие скабрезности. С мальчишками мы никогда не заигрывали. Мы их лупили – так определялись наши отношения.

Панька была болтлива, криклива, писклива. Она очень заботилась о своей внешности, но дома у нее всегда мерзость запустения. Училась она плохо и из седьмого класса ушла. Поступила работать, и внешность стала изменяться: шапка со лба съехала набок, волосы стали виться, появились модные платья, губки порозовели. Да и вообще она похорошела, пополнела. Кривые ноги и те выпрямились... Я предупреждала ее, чтобы она не скатилась до бульвара. «Нина, кому ты это говоришь!»

Сегодня вечером зашла к ней. Дома нет, на работе. Посидела, поговорила с матерью. Мать ее грубая, крикливая женщина. Ругается матерно, делает неприличные жесты. Паньку ругает: «Сволочь, выдра рыжая, ей бы...» Жалуется, что Панька ее называет «психой». Денег ей Панька не дает.

В комнате у них кислый, противный запах, грязно. Кровать одна, и спят все вместе. Вместо наволочки на подушке какая-то грязная полосатая тряпица. Так живет Паня. А одевается хорошо, с бульварным шиком. Живет, как зверь. Попросила у матери бумаги. Она еле нашла клочок – обрывок географической карты. Написала записку, просила зайти.

Зачем я к ней зашла? Интересно, что из нее получается. Часто встречаться не хочу, но понаблюдать неплохо. Мне жалко Паньку – катится она по наклонной плоскости. Были мы когда-то подружками, одинаковыми хулиганками, и как резко разошлись наши дорожки, как многое нас разделяет!

Сегодня пришла ко мне Лена. Зашли с ней к Татьяне Александровне. От нее, прихватив Гришу, пошли в Музей изящных искусств. Люблю этот музей – сюда первый раз пришла с отцом, и с тех пор я чувствую себя здесь очень хорошо.

Вчера Гриша меня проводил домой, а зайти отказался. Я его тащу, ругаюсь, а он: «Когда ты злишься, ты такая хорошая!» Хорошие у него глаза – голубые, умные...

А вокруг нашей семьи вихрем вьются злые духи: получили письмо от дяди Ильи. Сидит в тюрьме и просит посылку. Бабушка расстроена, мама злится и ругается, будто мы в чем виноваты. Ругает она и отца... А у меня и тени сомнений нет, что отец ни в чем не виноват.

31 октября.

     Читаю Горького «Супруги Орловы». Люблю Горького. Читаю, перечитываю и опять перечитываю...

Вчера читала Блока – «Интеллигенция и Революция», «Религиозные искания» и народ». «Русской интеллигенции – точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно ли гордо отмалчиваться на «дурацкие» вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово «товарищ» произносить в кавычках?»

«Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».

Крепко сказано!

1 ноября.

     Странное ощущение какой-то грядущей еще более тяжкой беды для нашего семейства. Часто вижу во сне отца. Сегодня видела. Будто приехал – чужой, мрачный и... в галстуке. Он никогда так не одевался... Проснулась – и так горько и тошно стало, что впору завыть по-волчьи...

2  ноября.

     Только в книгах нахожу покой. Каждую свободную минуту отдаю книгам. Прочла «Но пасаран» Эптона Синклера.

4 ноября.

     Он прямо сказал мне, что не любит меня. Более того – он меня не понимает. Он заподозрил меня в том, что я люблю Колю Щеглова. Ну, это уж черт знает что! Я как-то утверждала, что Щеглов из тех – «рожденный ползать – летать не может». И вдруг Гриша преподносит мне Щеглова как мою любовь! Я возмутилась, но решила молчать. Больше того, бесенок дернул меня за хвост, и я сказала: «Да, нравится!» Ушел Гриша в полной уверенности, что это правда. А я его, дурака, люблю!

Что же делать? Сказать ему? Но не могу же я навязываться ему со своей «любвишкой»! Нет! Пусть буду мучаться, но не буду впутывать в свою внутреннюю путаницу еще и Гришу. Постараюсь уйти в работу и книги, чтобы меньше было времени психовать.

Хотя и так у меня время загружено до отказа. Кроме того, что имею по школе и комсомолу, взяла урок – учу мальчишку, деньги зарабатываю. Прихожу домой только к 12 часам ночи...

Читаю Горького «На дне». Жуткая жизнь...

7 ноября.

     Вспоминаю Лену весной этого года. Точно так же хожу и я. Язык будто связан, голова не работает, делаю все, как в тумане. Стараюсь бегать, работать, читать, а  оно  не забывается.

Я стала скучная и сама себе противная. Я скучная, а он веселый. Он смеется весело, смешит весь класс, а у меня даже смех судорожный, нехороший...

Спасают только книги и театр. Читала Анатоля Франса. Очень своеобразный писатель. Язык четкий, сжатый, большое чувство юмора. Высмеивает существующее положение вещей, но будущего не представляет...

В филиале Большого была на «Фаусте». Сначала понравилось. Надо забыть «Фауста» Гёте и тогда поймешь «Фауста» в филиале. Здесь Фауст  – сластолюбивый старец, связавшийся с Мефистофелем только потому, что тот вернул ему младость... Самое лучшее в этой постановке – музыка. Особенно арии «Люди гибнут за металл», «Дверь не отворяй», очаровательный вальс и много других мест. Мефистофель (Пирогов) изумителен, Маргарита (Баратова) старовата, Фауст (Жадан) толстоват. Это портит впечатление.

20 ноября.

     Позавчера была в Художественном на «Любови Яровой». Сюжет не нов, затрепан, но постановка хороша. Образ Любы, сильной женщины, сделан хорошо, запоминается.

Вчера собрался литературный кружок. Пришел Гриша. Я читала Козьму Пруткова. Я была возбуждена, и доклад прошел хорошо, весело и явно всех увлек. Мое предложение о выпуске литературного журнала было принято. Хотели меня выбрать в редколлегию, но я отказалась.

Вечером позвонил Гриша и пригласил к себе. У него Лена. Пошла. На улице свежий веселый снег, а пришла – язык точно прилип. Когда пошли домой, немного разгулялась, повеселела. Лена не понимает, что со мной, и сердится.

25 ноября.

     Была в Театре Красной Армии – «Мещане». Очень сильная пьеса. Многое в нашей жизни похоже на жизнь «мещан», хотя пьеса Горького написана давно. Бороться с мещанством надо, и буду бороться. Мещанством, как болотом, втягиваются не только люди недалекие, но умные и культурные...

26  ноября.

     Наш комсорг Нина Андреевна молодец. Хотим устроить в школе переворот: директора выселить. Вот нахал: у него есть квартира, а он еще в школе занял три комнаты. Весьма противная личность наш директор.

27 ноября.

     Такое ощущение, будто приняла холодный, освежающий душ.

Сегодня я и Гриша пошли к Нине Андреевне. Беседовали, как всегда теперь бывает: он говорит, я молчу. И что за чертовщина – нападает какая-то оторопь, язык связан и вся как будто цепенею. Когда Гриша ушел, я разговорилась с Ниной Андреевной. Она рассказала о себе, о своей учебе, о матери. Я восхищаюсь ей, она становится для меня идеалом женщины. Она откровенно говорила обо мне: плохая черта во мне – мало чуткости к людям, стараюсь всех подгонять под свои требования, не учитывая личных способностей и характера человека. Я рассказала Нине Андреевне о своих тяжелых мыслях и переживаниях в связи с отцом и со своими личными делами. Она сказала, что я веду себя глупо, что нельзя жизнь отдавать на произвол судьбы, надо самому строить свою жизнь. С неба ничего само собой не падает, надо драться за жизнь. Между прочим, она сказала мне, что я «влюблена в Гришу».

Мы ходили с ней по улицам часа два. Милая Нина Андреевна, после беседы с ней я почувствовала, будто большая тяжесть упала с плеч.

5 декабря.

     Книги и театр все большими и большими друзьями становятся для меня.

За две недели была: на оперетте «Золотая долина» Дунаевского. Оперетты не получилось. И сюжет, и музыка, действующие лица – все весьма посредственно.

«Борис Годунов» в Театре Станиславского оставил исключительно сильное впечатление. Особенно сиены у шинкарки, с юродивым, в светелке у детей. После «Бориса» специально пошла в читалку почитать о Мусоргском.

В Еврейском театре смотрела «Короля Лира». Незнание языка сказалось на впечатлении. Постановка хорошая, артисты замечательные, но все же мне кажется, что король Лир слишком уж еврей! В русском театре это вышло бы лучше.

Читала Бальзака («Тридцатилетняя женщина», «Силуэт женщины» и др.). Вначале понравилось, но под конец все эти светские психующие от безделья женщины надоели.

Сильное впечатление оставил Теодор Драйзер («Титан»).

1939 год

4 марта.
     Много воды утекло за это время. За три месяца много пережито скверного, такого скверного, что рука не поднимается писать...

     Сейчас усиленно работаю: учусь, читаю, на каток бегаю... Чтобы не было свободного времени.

     Хотела забыть, что произошло за это время, но не могу. Надо спокойно, не щадя себя, разобраться во всем, чтобы в будущем таких дней не было...

     Еще немного – и я бы совершила очень большую гадость. Слава богу, не сделала. Спасибо Лене... Когда собиралась это сделать, я даже не понимала всей низости и гнусности этого поступка. А Светлана (подлая душонка!) восторгалась: «Ах, как это будет интересно!» Хорошо, что я не о себе, а будто о Светлане рассказала Лене. Лена, милая девушка, друг мой единственный, предупредила меня, чтобы я не поддавалась влиянию Светки, и пока не поздно, мне надо порвать с ней...

     Но надо описать все по порядку.

     Перед каникулами, да и во время них я еще была уважаемым членом комитета, авторитетной комсомолкой, имела много товарищей, которые хорошо ко мне относились.

     Но после каникул и затем длительной болезни, когда я пришла в школу, я с первых же дней почувствовала себя одинокой. Я увидела, что центром класса стала новая ученица, замечательная комсомольская работница Катя.

     На вечере вокруг Кати толпа, а я одна (со Светланой). Гриша тоже там. Некоторые ребята, увидев мое одиночество, стали хамить. О-о, я не знала еще до сих пор, что такое одиночество! Одна, всегда и всюду одна! Я истерзалась, замкнулась... Только книги и театр немного спасали меня.

     И вот я разозлилась, а злость подсказала мне выход. Светка тоже одна. Двое «одиноких и несчастных» нашли друг друга и заключили союз. А план таков: разбить центр около Кати, создать кружок вокруг себя. Для этого объясниться в любви Пете и тем самым оторвать его из окружения Кати... Таким же путем воздействовать и на других мальчишек. Я не соображала, что делаю. Куда делась моя честность, принципиальность! Во мне кипела зависть – подленькая, мелкая зависть к Кате.

     Теперь все позади. На проклятом вечере, где я намеревалась привести в действие свой план, я вовремя спохватилась, поругалась со Светкой и ушла с вечера. Шла домой, глотая слезы, бормотала проклятья себе и Светке...

Но этот вечер стал переломным. Я долго не могла уснуть. Но выход нашла – учиться и работать, а все остальное придет само собой. Мне и сейчас стыдно за прошедшее, очень стыдно, но больше это не повторится.

Сейчас настроение улучшилось. Читаю, работаю с увлечением, все свободные часы провожу на катке.

6 марта.

     Сегодня трагикомическая сцена.

Верочка возилась с куклой. Я гладила белье. Угли погасли, утюг остыл. Мне надоело перебирать белье, и я уткнулась в книгу Фейхтвангера «Лже-Нерон». И по обыкновению так углубилась в чтение, что все забыла, ничего не вижу и не слышу. Случайно оторвалась, и – о ужас! – картина: Верочка сидит на полу, рядом утюг и она с наслаждением ест уголь! Вся мордашка черная – только глазенки блестят. Я невольно (от страха!) закричала, и Верочка от меня убежала в другую комнату. А уголь во рту! На шум прибежала мама из кухни и посмеялась над моим страхом. Пускай ест: чего-то в ее организме не хватает, и ребенок тянется к углю.

8 марта.
     Мое последнее увлечение – Лион Фейхтвангер. До сих пор я его совсем не знала. Читала только «Семью Оппенгейм». Но настоящий Фейхтвангер не здесь, а в «Иудейской войне». Какая изумительная вещь! Я не могла оторваться от нее, совершенно забросила уроки, носила с собой в школу.

Поставила себе в план: прочитать всего Фейхтвангера и написать сочинение «Антифашистские романы Фейхтвангера».

20 марта.

     Сегодня я в школу не пошла. Сидела, читала. 
     Вдруг... Мещеряков Сережа! Это старый, с детства, друг папы! Но что от него осталось! Обшарпанный, замызганный и пьяный. Только голос остался. А голос у него удивительный, песни поет исключительно хорошо, задушевно. Голова у него тоже умная, он хороший математик –  и вот скатился в подонки.

     Когда-то Мещеряков хотел вместо папы отдаться жандармам. Сейчас он тоже плачет и говорит, что отдал бы за папу свою жизнь. Смотрю я на него, и невольно слезы навертываются – жалко его, и папа на память приходит. А дядя Сережа вдруг запел, да как запел:

Хороши гречанки на Босфоре...

     Я разревелась, за мной бабушка и мама. Так ярко встала картина: полна комната старых друзей папы, друзей подполья и гражданской войны, и вот Сережа Мещеряков запевает:

Далеко, далеко

Степь за Волгу ушла...

     Сережа точно понял меня и запел эту песню. Нигде и никогда я не слышала, чтобы с таким чувством, с такой лирической глубиной пели русские песни, песни Волги...

     Хороший человек Сережа, но пропащий. Только папа мог бы его вырвать из пьяного босяцкого болота.

25 марта.

     Сейчас каникулы, и я бездельничаю до безобразия.

Сейчас приехала от Лены. Был там и Гриша. Последние дни часто бываю с Гришей, отношения у нас установились прекрасные. Он мне сказал, что пытался обмануть и меня и себя. Он любит меня. У меня к нему чувство тоже большее, чем дружба. Только это совсем не то, что было. Сейчас много спокойней, но глубже, серьезней. Но я и виду не подаю и не подам. Пусть будет дружба.

Мне жалко Лену. Я счастлива, а Лена одинока...

Ура! Телеграмма… Илья свободен, просит денег на дорогу...

Дома веселье, а у меня мысли об отце...

27 марта.

     Комсомольские дела очень плохие. По существу организация разложилась. Нужны решительные меры. Нина Андреевна согласна со мной, но предупреждает против крутых мер. Берусь за дела вплотную, организацию оздоровим.

А жизнь, несмотря ни на что, чертовски хороша! Мне скоро восемнадцать лет! Много, не правда ли?

Мне восемнадцать лет, я любима и люблю!

Хорошо!

Нина - третья слева, 2-й ряд сверху

Тетрадь третья

1939 год

25 июля.

     
     Итак, разрешите отрекомендоваться: Нина Алексеевна Костерина, «без пяти минут студент», «одиннадцатиклассник», если хотите, или наконец просто «нечто», висящее пока между небом и землей.

     Прошло уже больше месяца, как я кончила школу и по примеру многих теперь стараюсь попасть туда, куда, как мне кажется, «влечет меня неведомая сила» – в геологический институт. С превеликими муками «обыкновенная девушка» искала решение в своих никому не ведомых способностях – на что же в жизни она будет годна? Искала и, как ей кажется, нашла, и теперь это решение твердо и непоколебимо. Если даже я и не выдержу испытаний, то этот год буду считать испытательным, буду работать в геологических партиях простым рабочим и на следующий год вновь устремлюсь к намеченной цели.

     Весенний туман в голове и сердце, экзамены, частые прогулки с Гришей, любовный бред – все отодвинулось в лиловую даль.

     Как и раньше, не понимаю своих отношений с Гришей. Бедный мальчик! Я, кажется, измучила его...
     Он пишет:

«Я не хочу тебя любить! Но отсюда начинается старая история – разногласия головы и сердца. Временами я очень люблю Лену, временами не могу ее видеть. Я силой заставил себя верить, что люблю ее, и верил в этот самообман.

     Но это была своеобразная самооборона от тебя. Я затыкал себе уши, ничего не писал о тебе, ничего не думал... Тогда, когда говорили о Кольке, я нарочно повторял, что не люблю тебя. Это был самообман. Глупо, но что делать... Тогда я долго бродил по улицам, мне было очень и очень тяжело. И тогда же я хулиганил, бузил, дурачился. Мне иногда хотелось напиться, в эти дни я сошелся с Мироном, и он часто бывал у меня. И в это же время я снова кинулся к Лене. О тебе мне не хотелось верить, но все убеждало меня в том, что твои слова – правда...

     А сейчас я не знаю, что делать, что думать. Я не хочу тебя любить, а люблю! Вчера не надо было брать тебя под руку, а взял!

     Никогда я тебя не упрекал увлечением Жоржиком. И если ты завтра полюбишь другого, все равно ты будешь права. От меня ты ни одного упрека не услышишь. Все это, что ты «чудовище, которое старается» и т. д. – глупость. Все дело в том, что тебя все это не захватывает с головой...

     Нина, Ниночка, Нинок, я люблю тебя, люблю по-старому! Это единственное верное из всего этого бреда... Сейчас за спиной играет молдаванский оркестр. Настроение – как эта музыка: хочется плясать, плакать и смеяться.

     Вижу и понимаю, что пишу нечто бредовое. Искал каких-то сильных слов, ярких и убедительных, а оказывается, все укладывается в одном слове – «люблю!»

Люблю! Кого люблю? Не знаю,

Но сердцу так тепло в груди,

И я шепчу, и я мечтаю:

Приди, любимая, приди...»

Приведу еще одну выдержку из другого письма:

«В одну из бессонных ночей, когда умопомрачительно много времени, я задумался... о тебе, конечно.

И вот до чего додумался. Во мне очень много недостатков, ты их не все замечаешь. И поэтому я должен отказаться от тебя. Но надо это сделать так, чтобы для тебя вышло безболезненно. А я? Черт со мной! Почему? Да, я слишком тебя любил. И люблю! Ты скажешь, что это дикость, но для меня это было милой мыслью. Ты для меня все. Ни при каких случаях жизни я не должен тебя обманывать. И для этого я частенько ставил себя в глупое положение – придурковатым баричем, маменькиным сынком... Я хотел, чтобы ты разлюбила меня. Но я ошибся... ошибся в тебе! Ты достаточно трезва и зорка, ты не слепой котенок.

Мне приходило раньше в голову: я не достоин тебя потому, что я уже любил. И, надо сознаться, я развращен этим.

Моя дорогая! Если все это кончится, то буду помнить тебя всегда. Не для красоты слова говорю. Память о тебе будет светлой и чистой. Я сравниваю мои увлечения Катей, Леной и Алькой с теперешним чувством. Это не то! Такого я не испытывал никогда. Помнишь, как я цитировал Лермонтова? Это относилось к Лене, а не к тебе. Ты, любимая, лучше, чище и выше всех.

Любимая, береги себя... Целую тебя крепко-крепко (как когда-то на Москве-реке)».

И много его стихов. Строго говоря, стихи слабые. Я избалована поэтами – от Пушкина до наших дней. Но стихи Гриши мне все же нравятся. Еще бы, они посвящены мне...

А что же произошло, почему вдруг появились эти письма?

Началось это – как часто начинаются все важные вещи – с пустяка.

Однажды я пришла к Лене, и она усадила меня обедать. Не успела я оглянуться, как очутилась за столом перед тарелкой борща. Справа от меня сидел какой-то незнакомый старик – огромный, жирный. Он непрестанно говорил, что Лена его обкармливает. Просил поменьше положить и... уминал двойную порцию. А сосед слева... Первое, на что обратила внимание, – его изуродованная левая рука, а затем голос – почему-то он мне очень понравился.

Вскоре я опять была у Лены и встретилась с ним во второй раз. Почти не разговаривала с ним, кроме незначительных мелких фраз. Я провела чудный день, вечером уехала, но... сердце оставила там. Кто он? Это Лева, брат Лены. Двадцатилетний, женатый человек, отец семейства. С женой он разводится. Жену не любит, а дочку обожает. Вот и все. И я люблю его.

Стараюсь забыть его, стараюсь с ним не встречаться, на взаимность, конечно, не надеюсь. Но мысли только о нем...

Я занимаюсь, готовлюсь к испытаниям, но так мало, что надежды попасть в институт очень мизерны. С большим удовольствием посещаю стадион, увлекаюсь футболом, бегами и пр. Двадцатого на стадионе было грандиозное зрелище: повторение парада физкультурников. Какое величие и красота! Потом я увлекаюсь плаваньем.

На все это уходит уйма времени. Так проводит время обыкновенная девушка – «без пяти минут студент».

27 июля.

     Книги, театр, кино – хорошие спутники в моей жизни. Всякими правдами и неправдами, иногда даже с риском войти в конфликт с администрацией, пробираюсь в театры. Книги хватаю без системы, случайно... От этого порой чувствую, что у меня «мозги под пятой» «груза всякой чепухи».

А посему необходимо время от времени приводить хотя бы в простейший порядок весь тот багаж знаний, впечатлений и настроений, которым нагружаю голову. По полочкам, что ли, разложить с наклейками (пусть даже отсебятины!) в надежде как-нибудь после, на досуге, разобраться в этой «камере хранения».

Итак, что же поступило в мою бедную голову за последние три месяца?

На более видном месте надо, конечно, положить Мериме. Его книги очень понравились, особенно «Кармен» и «Души чистилища». Потом Конан-Дойль. Увлекательно, но от Мериме в моей «камере хранения» его надо все же отодвинуть подальше. Еще перечитывала Пушкина – и целые строфы сами собой врезались в память и, вероятно, на всю жизнь.

Случайно сделала «открытие» – «нашла» в русской литературе Шеллер-Михайлова и в восторге от его книг «Из трясины на дорогу», «Позолоченный позор» и др. Хорошо он знал закулисную жизнь высшего общества и хорошо умел ее показать.

На одно из первых мест надо еще поставить «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина и на память сделать зарубку: прочитать все главнейшие книги этого писателя.

А вот полка специально музыкальная: биографии Римского-Корсакова, Моцарта, Чайковского и Мусоргского. Мое музыкальное образование не поднимается выше весьма посредственной игры на гитаре – подарке отца, – но музыка всегда производит на меня сильное впечатление. Хочется в этой области искусства разбираться более глубоко.

Надо найти место также и для таких замечательных книг: В. Гюго «Отверженные», Сергеев-Ценский «Мишель Лермонтов», Куприн «Яма», Брюсов «Алтарь победы»... Бедная моя голова, где все это разместить, в каком порядке? Как Маяковский уживается с Афанасием Афанасьевичем Фетом?

Я сразу смазал карту будня,

Плеснувши краску из стакана...

И тут же:

Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок,

Пред скамьей ты чертила блестящий песок...

Задумала разобраться во всем этом и спуталась. Какие же мои вкусы? Почему с удовольствием декламирую:

Ненавижу всяческую мертвечину!

Обожаю всяческую жизнь!

И с не меньшим удовольствием читаю Есенина:

Вы помните,

Вы все, конечно, помните

и т. д.

 Или слушаю, как мама напевает:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет

...Гейне, Есенин, Лонгфелло, Маяковский – я их могу с одинаковым увлечением читать одного за другим. И они уживаются во мне, как в большой квартире уживчивые квартиранты. Но порой мне кажется, что уживчивость эта обманчива и грозит мне большими неприятностями, а может быть, уже неслышно подтачивает мою психику и мое сознание... Нет, не может быть – пульс мой полнокровный, путь свой вижу ясно...

28 июля.

     До приемных испытаний остались считанные дни, а мы с Надей (моей подружкой по занятиям) совсем недостаточно занимаемся. Всего шесть-семь часов в день, что очень мало, особенно для тех, кто повторил всего половину программы... А вчера ездили к Грише в Серебряный бор якобы заниматься и, как и следовало ожидать, потеряли полдня...

1 августа.

     Прочла «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. О-о, как оно меня тронуло, больше того – потрясло. Я плакала над письмом, потом вспомнила Леву и стала плакать над собой. Какая глупость! Я стараюсь его забыть... И уверена, что через пару месяцев буду смеяться над собой. А пока поддаюсь таким глупым чувствам...

2 августа.

     Вчера ко мне приехала Лена. Когда я провожала ее, мы неожиданно столкнулись с Гришей. Пошли, конечно, шататься по улицам. По обыкновению вели себя глупо, как всегда, когда мы втроем. Я баловалась, смеялась над Гришей. То намеревалась взять его под руку, то ругалась. Лену бесило, что Гриша к ней невнимателен. Она его любит и ждет от него больше, чем простых дружеских отношений. А он ничего, негодяй, не замечает – ни ее волнения, ни ее любви. Характер у Лены хороший, выдержанный, но вчера не сдержалась и кольнула меня. Она вдруг повернулась ко мне и с усмешкой сказала: «А Лева сейчас сидит у нас», Я остолбенела – он предполагал уехать в дом отдыха. У меня дыханье перехватило и слезы показались на глазах. Дрянь Ленка – почему раньше молчала?

Не знаю, как помочь моим друзьям – Лене и Грише. Самое лучшее, если бы Лена полюбила кого-нибудь другого. Да и Грише такой же рецепт...

Бедные мои друзья!

А со своими чувствами к Леве я справлюсь. Я уже сейчас чувствую, что думаю о нем более спокойно...

При чтении «Письма незнакомки» меня поразило одно место:

«Я любила молча. Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть. Другие выбалтывают свое чувство товарищам, треплют его, поверяя своим друзьям, – они много слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они играют ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчики своею первой папироской».

Не превращаюсь ли и я в «других»? Но я могу рассказывать о всем только Лене. С Гришей трудно говорить – человек пишет стихи обо мне и для меня... Фу, до какой чепухи доболталась...

13 августа.

     Лева мягко и неслышно уходит в прошлое. Снова Гриша стал близок и дорог...

Лена уехала в дом отдыха. Не заехала, не позвонила перед отъездом. И не пишет ничего.

14 августа.

     От Лены ни слова. Понимаю, что ей трудно... Но разве это по-дружески? Надо с ней поговорить и помочь...

Лева вспоминается, как что-то глупенькое и детское. И тут же вспомнилась Настя из Хвалынска. Какая она сейчас? Может быть, и она, как и Надя, любовно ухаживает за своими бровками, ресницами и ноготками? А Надя мне надоела. Не в меру хамовата, пуста, глупа и кругла, «как эта глупая луна на этом глупом небосклоне...»

16 август.

     Каждый день встаю с надеждой получить от Лены весточку. Увы! Не хочет черкнуть даже пары строк!

Живу сейчас без лишних движений: дом, институт и изредка читалка.

Нечего и говорить о том, как я трясусь. Я бы могла взять себя в руки, но общий тон среди сдающих испытания, ноющих и стонущих, действует и на меня. Очень мучают ожидания. Сидишь и томишься целый час – и затем в десять минут готово!

У меня двадцать два очка есть, а надо тридцать. Еще два экзамена. Сумею ли набрать еще восемь очков?

22 августа.

Сегодня узнаю свою судьбу: у меня уже есть тридцать очков. Но вчера был крупный скандал.

Меня вызвал директор института и стал расспрашивать об отце, о родственниках, кто и где работает. Я рассказала всю правду об отце, его братьях. Дома я рассказала о разговоре с директором, и поднялась кошмарно-дикая и безобразнейшая истерика: зачем я говорила о своих родственниках и поминала теток-коммунисток? Я заявила, что лгать и что-то скрывать считаю просто подлостью. А на меня накинулись и тетки, и мать, и бабка: «Дура безмозглая, не научилась еще жизни, надо лгать и говорить «не знаю».

Тетушки трясутся за свою шкуру, и мне было противно до тошноты их слушать. Они хотят, чтобы и я, по их примеру, устраивалась «применительно к подлости». Нет, мне комсомольская честь дороже!

23 августа.

     Вот и конец! Меня отшвырнули, как негодный элемент. А Соня, хотя у нее всего двадцать восемь очков, принята. Почему? Отец! И какой возмутительный ответ мне дали: «Ввиду отсутствия общежития...» Это мне-то, москвичке!

Чувствую себя очень странно – какая-то огромная чудовищная пустота. Что делать? Куда деваться? Мне все кажется, что это сон – дурной противный сон. Вот сейчас проснусь – и все будет по-старому, хорошо и ясно. Неужели правы «опытные» тетки и мне надо «приспосабливаться», а следовательно, лгать и стать «головоногой»?

Солнце – громадный красный шар. Или это мне кажется? Да, оно садится... а в глазах рябит и двоится...

Сижу, читаю, а в сердце вдруг кольнет что-то нестерпимо острое, тоска защемит... Ах, зачем это не сон!

26 августа.

     Захотелось еще раз провести беглый осмотр того книжного багажа, который поступил в мою бедную голову за последние полтора месяца, тем более что я сейчас свободна, как никогда.

В одну из прогулок в Серебряном бору Гриша прочитал мне Сологуба. «Это сжатая программа символистов»,– сказал Гриша. Сологуб тоскует о том, что нет какой-то второй, тайной, загадочной жизни, хотя бы в снах, а есть только грубая, резкая действительность. Сильная вещь «В толпе». Она, как и в «Климе Самгине» и «Ходынке» Толстого, показывает толпу – грубого зверя, который даже из-за несчастных пряников давит, убивает, калечит людей. Ужасная вещь толпа – я снова пережила события этой зимы, когда на похоронах Чкалова попала в толпу.

Прочла замечательную книгу Виноградова «Три цвета времени». Хорошо, очень выразительно показан Анри Бейль-Стендаль, умнейший человек своего времени, но не понятый и не оцененный своими современниками. Стендаль написал много книг, но я, к моему стыду, ни одной его вещи еще не читала. Ставлю вам на вид, дорогая Нина Алексеевна.

Сюжет книги Гревса «История одной любви» очень интересен – история любви Тургенева к Полине Виардо Гарсия, знаменитой певице и артистке, его встречи и дружба с Мериме, Жорж Санд, Флобером, Золя. Но написана книга скверно. Как сказал Горький об одном писателе, «портянки из бархата сделал».

Анатоль Франс – «Боги жаждут». Могучий писатель, но с его трактовкой французской революции и якобинцев согласиться не могу.

Обогатил мою историческую полку Манн – «Юность Генриха IV».

Ромен Роллан – «Жан-Кристоф». О-о, тут надо целый восторженный трактат писать, а я тем более еще не дочитала эту вещь.

В моем теперешнем положении и при моих настроениях читала, перечитывала (а порой слезу роняла) над книгой Надсона.

Писать о своих делах пока рука не поднимается...

27 августа.

     Сегодня мне вдруг пришла шальная мысль: что, если я буду артисткой? И, подумав, пришлось сознаться, что я была бы самовлюбленной артисткой. Часто ловлю себя на нехорошем чувстве тщеславия. Вероятно, в каждом человеке бездна скверных сторон, но большинство их тщательно скрывает. Верно, у каждого есть в душе такие тайники, куда и сам не любит заглядывать – там мерзко...

Вместе с тем в каждом человеке спят такие чувства – сильные, человечные, – о которых никто не подозревает. Нередко грубый, неласковый человек в душе очень нежен и чуток, и хорошо тому, кто вызвал эти чувства на свет – вознаграждение будет чудесное... Вообще самый интересный объект наблюдения – это человек!

29 августа.

     Еду в Баку!

В Комитете по делам высшей школы делается что-то невообразимо безобразное! Всех, которые не попали в индустриальные институты, гонят на педагогические, сельскохозяйственные, ветеринарные – в Алма-Ату, Пермь, Саратов и т. д.

А таких, как я, зачумленных во имя отцов, тоже немало. Встретила одну девушку – у нее тридцать четыре очка (из сорока!). Отец ее арестован – и судьба ее, как и моя, судьба зачумленной. Не приняли. Она после ареста отца жила в кабинете директора школы (удивительно смелый директор!) и за один год прошла курс двух классов – девятого и десятого. И в институт прекрасно сдала. Но «сын за отца не отвечает». Каково лицемерие!

Говорят, что я удачно попала – в Баку, на индустриальный. Можно было бы еще ходить и драться. Я уверена, что добилась бы своего и осталась в Москве. Но я уже и так на человека не похожа – выдра какая-то!

Как-то мои друзья встретят мое решение?

30 августа.

     Еду! Странно, но радуюсь. Что-то новое, неизвестное увижу, какие-то новые встречи. Друзья мои еще ничего не знают.

6 сентября.

     Всем знакомо то чувство, которое испытываешь при отходе поезда. Все, что волновало, беспокоило, отходит назад, как бы остается на перроне вокзала, на душе сразу становится легче, веселей. Накануне я себя очень плохо чувствовала – так все надоело, так замучили мысли о своей гражданской неполноценности, так опротивели добрые советы и милые улыбки теток и мнимодрузей. Но только легла на верхнюю полку – облегченно вздохнула. Дома малейший шум не дает спать, а здесь грохочут колеса, плачут дети, вокруг смех и говор, а я сплю как убитая. Перед отъездом на меня нагоняли панику: смотри за вещами, не верь соседям, обманут, обкрадут. Первые полчаса я тревожно оглядывалась на соседей и на свои вещи. А потом махнула рукой – чему быть, того не миновать, и сразу стало легче.

Вчера ничего не ела, а сегодня жуткий аппетит, и я с тревогой посматриваю на свои запасы.

Соседи – грузины, едут в Баку. Мне с ними скучновато: они говорят по-своему, и для меня в их говоре не больше смысла, чем в грохоте колес вагона. Окно открыто, но в него вместо свежести летит пыль и дымно-знойное дыхание паровоза. Поезд мчится по скучноватой равнине с перелесками, селами, небольшими станциями.

Перед отъездом получила от Гриши письмо:

«Хотел с тобой поговорить, но из этого хотенья ничего не выйдет – мы разучились с тобой говорить. А это необходимо. Я тебе сказал, что не верю тебе. Но вернее было бы сказать, что я не знаю тебя. «Знать человека» – это уметь предугадать его действия и желания. А я этого не знаю. Знаю только, что мы зашли в тупик, из которого выйти можно только по тоненькой дощечке, перекинутой через пропасть. Перейдешь – пропасть и тупик останутся позади; оборвешься или дощечка подломится – знакомству нашему конец. Вчера я хотел тебе рассказать все, но что-то стоит между нами, и я не смог. О чем я думал? О верности к тебе. Это чувство до того старомодно, что хочется писать его через ять. Я не разговаривал ни с одной девушкой. Смешно? Пожалуй. И вот тогда-то я тебя и любил. А потом? Потом я решил, что ты разлюбила меня еще весной 38 года, а затем, когда временами, выражаясь химическим языком, у тебя освобождались почему-то валентности, был я. В эту гипотезу, которая скоро перешла в уверенность, укладывалось все.

Ты мне никогда всего о себе не говорила, и поэтому я догадывался, что твое увлечение братом Лены – кажется, Лева? – перешло в любовь. Я был, быть может, в роли той «Книги очищения», которая была у одного немецкого агента во Франции («Изгнание» Л. Фейхтвангера). На твоей орбите было около восьми электронов, поэтому ты не можешь никого долго любить. Там, в Баку, будут новые впечатления, новые хлопцы... Как видишь, теория эта не лестная для тебя.

И постепенно любовь моя спряталась где-то внутри меня, перешла в потенциальную форму.

Тогда, во-первых, я начал разговаривать с нашими девушками. Среди них есть много славных. Особенно мне понравились две – Нелли и Валя. Мы пошли в кино, и как будто случайно я сел с Нелли. Я же в институте устроил так, что попал с этими девушками в одну группу. Как видишь, от верности не осталось и следа. Но, увы, это даже не увлечение. Стоит тебе появиться на моем горизонте – и все летит к черту. Люблю ли я тебя? В квартире тишина. Тикает маятник часов и будто бы говорит: так было – так будет...»

Виновата я – я безобразно запутала наши отношения. Но и сама в себе до сих пор не могу разобраться...

Ох, эти грузины! Набились в наше купе со всего вагона, пьют пиво и поют песни. Меня зовут уже Ниночкой, расспросили, куда и зачем еду. И вопрос, который я в личной жизни встречала только в анкетах: какой я нации? Правда, мой облик вызывает сомнение...

7 сентября.

     Сегодня проехали Ростов. Со всеми соседями перезнакомилась. Попутчицу зовут Ниной, а армян (которых я приняла за грузин) Сетрак, Гриша, Арутюн. Меня угощают со всех сторон яблоками, курицей. Сетрак очень красивый. Он зовет меня Нана-джан. Нина – армянка, очень красивая, но немножко портит нос. Очень приветливая, общительная, смеется хорошо, захватывающе.

9 сентября.

     Вот и Баку. Здесь все с первого шага поражает меня – и плоскокрышие дома, и море, и громадные пароходы, и люди...

Но мне грустно. Чувствую себя одинокой. Остановилась у дяди Коли. Завтра должна получить ответ в институте.

13 сентября.

     А я еще не занимаюсь. И здесь тянут подозрительную волынку, а время уходит.

Ходила во Дворец культуры в читальню, познакомилась случайно со студенткой Раей. По ее записям посмотрела начало лекций, кое-что списала у нее. Хотя официально еще не зачислена, но уже начала заниматься.

Но времени у меня излишне много и использую его для осмотра Баку. Вчера была в Балаханах и долго ходила по этому оригинальному району.

Сегодня каталась на лодке в море.

16 сентября.

     Резинка в институте все тянется. Возможно, что придется уезжать. И перспектива здесь учиться мало улыбается – надо обязательно изучать азербайджанский язык.

Сегодня опять каталась в море. Дул сильный ветер, в море гуляли большие волны. Но море, даже рассерженное, меня не пугает.

19 сентября.

     Завтра обещают дать ответ. Кажется, начну учиться.

30 сентября.

     С 20-го занимаюсь в институте. Но это не значит, что все устроилось. Мне отказывают в стипендии. Сейчас решительные дни – через два-три дня все выяснится.

6 октября.

     Вот и окончила «курс науки» – опять вагон, опять о чем-то торопливо, жестко говорят колеса. В их захлебывающемся гневном говоре что-то грозное для меня. То ли грозят раздавить меня, то ли выговор делают и как будто обещают дело исправить. Что случилось? Мне предстояло пять лет – страшно подумать, – пять долгих лет жить на иждивении теток! А потом после учебы пять лет отработать в том же Азербайджане!

И вот еду... скучно... тошно... Сквозь муть будущего вижу только один просвет – работать! На завод, на фабрику или в геологическую партию!

8 октября.

     Сильно подвинулись на север: почувствовала сегодня ночью, когда продрогла, и сосед, спасая меня, накрыл своим пальто...

А тоска и безнадежность мчатся вместе со мной и давят мозг...

Спасибо Гейне: только он рассеивает мою тоску, а порой вызывает и злобу на людей-мещан, оскверняющих воздух нашей родины...

Вечером – Москва.

5 декабря.

     Только в последние два-три дня имею право немного отвлечься от учения и немного привести в порядок свои думы и настроения.

Приехав из Баку, потеряв надежду на учебу, я всерьез стала думать о работе. Однако со стороны мамы встретила самый решительный отпор. «Ты имеешь право на ученье и должна учиться. И будешь учиться!» – заявила она.

И вот я еще раз убедилась, какая кремнистая твердость есть в маме. Кажется, уж больше невозможно выдержать тех испытаний и тех ударов, которые обрушились на ее плечи, – арест папы, материальные лишения, отход от нас многих тех, кто неоднократно сидел за нашим столом. А теперь еще и боль за дочь, которую лишили права на учебу за какие-то неведомые нам грехи отца.

Мама написала письмо Сталину. Написала все и очень резко. «На каком основании нарушают принцип, вами же провозглашенный: «Сын не отвечает за отца?» Неожиданно (для меня!) маму вызывают в Комитет, и она возвращается домой с путевкой в институт! Я буду геологом – о чем мечтала!

Меня приняли, несмотря на двухмесячное опоздание, дали стипендию, но предупредили: «Догоняйте!»

Как я работала! Света не видела! Еще и сейчас не догнала, но уже виден просвет, стало легче и лучше. Помощь мне понадобилась большая, и я по наивности надеялась на своих друзей. Думала: Лена тетради перепишет, Гриша заниматься со мной будет. Из этого ничего не получилось. Мама переписала мне тетради, дядя Коля помогал чертить. А основной воз тянула, конечно, в одиночку сама. Мои друзья не поняли и не почувствовали моего тяжелого момента – дружба была на словах, а когда потребовалась помощь, – я ее нашла в другом месте. Мне особенно нужна была моральная поддержка, в особенности тогда, когда все «науки» встали передо мной сплошной темной стеной, о которую можно было лоб расшибить. Лена даже не звонила ко мне: «Я, говорит, боялась помешать тебе». Деликатность-то какая и очень вовремя! С Гришей еще хуже. Звоню, прошу прийти, а он не может: «Некогда!» А на днях обещал прийти – и не пришел!

Для меня теперь ясно: все прошло! Он еще не сознается, но уже ясно. Он ищет других занятий и развлечений, со мной ему скучно...

Короче говоря, за месяц Гриша был у меня два раза, а Лена – один. На друзей (таких!), следовательно, в трудную минуту рассчитывать нельзя.

Но самое скверное во всем этом, что Гришку... люблю! Крепко, серьезно, молча... А он уходит от меня...

7 декабря.

     Вечер. Одиннадцатый час. Погода, как у Блока в «Двенадцати» – ветер и снег – снег и ветер... Когда проходишь по мосту у парка Горького, невольно обращаешь внимание на снежную белую даль, уходящую по Москве-реке. Вдали темная полоска леса, над головой мощное и в то же время ажурно-легкое строение моста и над всем этим тяжелое московское небо. В нем своеобразная красота, особенно в вечерний час, когда из-за куп Нескучного сада по небу пойдут сполохи багрового заката...

…………………………………………………………

«Да, Гриша, все, что ты говорил, правда... Гриша, Жора, Лева... В жизни очень холодно, одиноко. Без дружбы  не может быть жизни. Я ищу дружбы. У меня нет брата. Может быть, у каждой девушки должен быть брат – он даст ей дружбу и братскую любовь. Но, повторяю, у меня нет брата...

Разойтись в разные стороны, потерять самое лучшее, что есть в жизни – дружбу и любовь, – ты сам понимаешь, что я этого не могу сделать.

Я тебе говорила, что жизнь без тебя мне кажется пустой. Не скучной – нет, даже иногда более веселой, но пустой, лишенной хорошего глубокого содержания. Ты приносишь в мою жизнь нечто лучше того, чем обычно живут люди. Ты приносишь хорошие чувства, умную истинную сущность жизни...

Во мне, как и во всяком обыкновенном человеке, есть разное: много хорошего и столько же плохого. Ты пробуждаешь лучшие стороны, ты поднимаешь меня надо мной же...

Ты меня последний раз сильно оскорбил, ты меня совсем даже не уважаешь (не говоря уж о любви), а скоро, пожалуй, и презирать начнешь. Ты говоришь про себя: «Книга очищения». Может быть, это и так. Среди моря житейской грязи и грубости ты для меня – чистый островок. О том, что я тебя люблю, я повторяю еще и еще раз. Люблю твои милые глаза, твои кудри и умный лоб.

Мысленно прослеживаю историю наших отношений. В сущности, я начала жить только весной 1937 года. С тех пор все самые лучшие дни, мои мысли и чувства связаны с тобой. Ты крепко вошел в мою жизнь, и вырвать тебя будет очень, очень больно...

То, что я тебе сказала, относится к тебе и Лене. Вы оба – одно и то же. Лена в меньшей степени, но тоже «Книга очищения». И если рвать, так я буду рвать с обоими. С Леной мы легче сживаемся – у нее характер слабый, поддающийся. А все недоразумения с тобой происходят от наших характеров. Я замечаю у себя признаки «верховодничанья», ты тоже не любишь подчиняться. Оба упрямые, оба своенравные, а я еще (из-за семейной трагедии) и неврастеничка – ну разве же мы можем мирно жить? Все это вселяет в меня уверенность – конец близок, все кончено... Но я люблю тебя... есть еще надежда... Говори же, отвечай...»

………………………………………………………………

Было и такое письмо, после крупного разговора с моими друзьями...

10 декабря.

     Вчера была на выставке русской исторической живописи (Третьяковская галерея) и только сейчас попытаюсь разобраться в своих впечатлениях.

Когда я была в Баку, меня многие (армяне, тюрки, грузины) спрашивали, какая у меня национальность. Этого вопроса у меня в Москве не возникало, в нашей семье этот вопрос тоже не возникал. И вдруг люди стали интересоваться моей национальностью. Особенно, когда у меня, москвички, потребовали изучения азербайджанского языка, я почувствовала себя русской. До этого у меня ни мыслей, ни особых ощущений своей национальности не было. К другим национальностям я отношусь ровно – все нации для меня равны.

Вчера, когда я после осмотра выставки шла домой через центр, по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, – я вдруг вновь почувствовала какую-то глубокую родственную связь с теми картинами, которые были на выставке. Я – русская. Вначале испугалась – не шовинистические ли струны загудели во мне? Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я – русская. Я смотрела на изумительные скульптуры Петра и Грозного Антокольского, и чувство гордости овладело мной – это люди русские. А Репина – «Запорожцы»?! А «Русские в Альпах» Коцебу?! А Айвазовский – «Чесменский бой», Суриков – «Боярыня Морозова», «Утро стрелецкой казни» – это русская история, история моих предков...

15 декабря.

     Как только подхожу к строгому, стильному зданию Библиотеки имени Ленина, странное чувство овладевает мной. Все, что до этого волновало, тревожило или радовало, все житейские мелочи и дрязги – все отходит в сторону, и я вхожу в умную тишину читальни спокойно, неторопливо, точно боясь расплескать из полной чаши драгоценный напиток – живую и мертвую воду...

Хорошо в читалке. Здесь строгая тишина. Не мертвая, гнетущая и тревожно настороженная, а тишина умная, располагающая к углубленной, вдумчивой работе. Шелест переворачиваемых листов книг или тетрадей, шепот сотрудниц, легкое дуновение ветерка от приходящих и уходящих посетителей. Тишина читалки напоминает мне тишину леса в безветренный день – тихо так, что слышно биение собственного сердца, и в то же время вокруг бьется и кипит жизнь...

Полюбила я читалку. Часто захожу и сижу в своем любимом уголке. Лампа, ручка, чернила, тишина. Сотрудницы уже знают меня, привыкли и быстро, аккуратно выполняют мои заказы. Если какой-либо книги нет, то в следующий раз ее для меня обязательно отложат.

Иногда книга не идет в голову. Тогда переходишь к перу и бумаге. Вот и сейчас мне захотелось опять провести смотр прочитанного за последние три месяца, заполненных мрачными мыслями и переживаниями. Очень тяжелое было время – мне дали понять и осознать мою гражданскую неполноценность за грехи отца, потом эта неудачная поездка в Баку, хлопоты и волнения в Москве, затем сумасшедшая гонка в учебе. Но все же мою книжную полку можно кое-чем пополнить.

Только вчера прочитала – но с нее хочется начать – чудесную драму Генриха Ибсена «Пер Гюнт», она сказочно-фантастическая, грациозная и как будто звучащая. Читаешь и точно слышишь музыку. Я закрываю глаза и слышу песню Сольвейг, вижу на склоне лесистой горы шествие гномов, троллей и домовых, сказочно-красивую «Женщину в зеленом»... Мечтаю услышать когда-нибудь музыку Грига к «Пер Гюнту».

Вересаев («Без дороги», «Записки врача», «На повороте» и др.), Помяловский («Мещанское счастье»), Слепцов («Трудное время»)... «Хождение по мукам» А. Толстого. Замечательная книга! Кнут Гамсун («Голод», «Пан», «Виктория»). Гордые гамсуновские люди, а любовь для них – рок. Хороша и гамсуновская природа. В последнее время Гамсун скатился к фашизму. Надо будет познакомиться с литературой о Гамсуне.

Замечательные книги Ромена Роллана «Гёте» и «Бетховен». Я недавно была на квартете имени Бетховена. Музыка оставила глубокое, сильное впечатление. Я с грустью думала, что в моем образовании такой громадный пробел – нет музыки. Увлеченная Бетховеном, я бросилась к книгам о нем. Если малограмотна в музыке, то хотя бы почитать о музыкантах.

Боккаччо – «Декамерон». О впечатлении, со скромной улыбкой, умолчим.

О. Генри – «Новеллы». Говорят, что это «американский Зощенко». Это глупость, конечно. О. Генри несравнимо лучше, глубже, оригинальней и, главное, умней Зощенко.

И (в который уж раз!) опять Гейне. Он ездил со мной в Баку, вернулся и вновь мне грустно улыбается:

Печально и вместе забавно

Иногда убеждаемся мы,

Что любят два сердца друг друга,

Но верить не могут умы.

Ты слышишь ли, крошка, как много

Любви в моем сердце? Она

Головкой качает: «Бог знает,

Кому та любовь отдана».

20 декабря.

     Еще раз прошлась по Музею нового западного искусства. Здесь мне многое непонятно. У отца был хороший друг, хороший художник Доброковский. Мы все его звали «Худогой» (искаженно от «художник»). Один раз (года три назад, а сейчас он тоже арестован) я была в музее вместе с ним, и он давал объяснения. И все же многое до меня не доходит.

Почему «Девушка в черном» (Ренуар), а черного нет – все краски есть, кроме черной? Более понятна его же «Девочка с кнутиком», где белое дано цветами радуги. А вот «Сосна» (Синьяк) похожа на попугая. Пикассо и фермершу, и девочку, и пьяницу изображает геометрическими фигурами... Если это художественные искания, то следовало бы показать, что эти искания дали.

Понравился мне Дени («Полифем») и Марке – особенно его «Везувий».

В общем, впечатление от музея неудовлетворительное... Впрочем, некоторые утверждают, что это надо понимать как «недоросла».

………………………………………………………………

Вчера была в Художественном театре на комедии «Смерть Пазухина». Досадно – до сих пор плохо знаю Салтыкова-Щедрина.

28 декабря.

     Сегодня мама получила подарок, очень ее порадовавший: директор института прислал ей письмо с сообщением, что ее дочь Нина Алексеевна, студентка первого курса, сдала все зачеты за первый семестр и показала отличные успехи. Маму и директора школы (вот с этим уж я никак согласиться не могу!), в которой я училась, поздравляет и уверен, что она (это – я!) и в дальнейшем будет высоко держать знамя отличницы учебы.

Для бабушки это явилось предлогом выпить, а для меня – средством покрыть стоимость билета на оперу «Прекрасная Елена» в Театре Немировича-Данченко.

1940 год

2 января.

     Проводили старый и встретили Новый год. Были только свои – дядья и тетки, Стелла и бабушка. Несмотря на обилие напитков, было во встрече что-то минорно-похоронное. Не было отца, а дядя Илья, подвыпив, рассказывал о своем многомесячном тюремном опыте. Некоторые детали и подробности ужасны. Страшно подумать: неужели и моему отцу пришлось пройти через это?

На рассвете я, Стелла и Леля пошли гулять. Зимний рассвет в Москве чудесный. И это был первоянварский рассвет, когда многие москвичи только что заканчивали ночь. Мы немножко похулиганили на улицах, студентка-отличница не отставала от школьниц. Когда к нам привязались какие-то подгулявшие «новогодники», мы со смехом убежали...

Уснула как убитая. И проснулась только в пять часов вечера.

Начался год. Что-то он даст? Хочется учиться, читать, расти...

20 января.

     Я люблю Москву. Сегодня у меня была бессонница. Долго ворочалась, пытаясь уснуть. Потом тихо встала, оделась и вышла на улицу. Был четвертый час. Тишина безлюдных улиц, хороший бодрящий мороз... Я пошла без цели и не выбирая направления. Прошла через центр. По-новому увидела и ощутила Красную площадь, Кремль и алое знамя над Кремлем. Не умею, не могу даже определить своих чувств. Слов нет. Жаль, что не знаю музыки. Только в звуках торжественной симфонии можно, наверное, отлить те чувства, настроения и смутные образы, охватившие меня в этот предрассветный тихий час...

Отсюда я углубилась в сумеречную тишину замоскворецких переулков...

Москва! Только одно это слово волнует и наполняет душу гордостью, настраивает на песенный, былинный лад. Тысячелетия шли над тобой, Москва! Из пожарищ, из моровых язв, голодовок, из хищных лап иноземцев, из кровавых междоусобиц вставала ты, Москва, все более и более красивой, могучей и милой русскому сердцу. Грозовые тучи собираются сейчас на горизонтах. Но разве они могут испугать Москву? Москва может сгореть, но Москва, как сказочная птица Феникс, вновь возродится из пепла еще более могучая и прекрасная.

Я – москвичка! Москва для меня – родная мать. Она порой бывает сварливой, строгой, требовательной, но всегда она была и будет любимой мамой...

Шесть часов утра. Леля проснулась, удивленно вытаращила глазенки и сказала: «Нина, ты что так рано встала?» – и опять сладко заснула.

Лягу и я. А перед сном на подушку свою возьму Гёте:

Все ты хандришь, о несбыточном мыслишь!

Да оглянись: сколько жизни вокруг!

Счастье всегда возле нас. Научись лишь

Брать его полною горстью, мой друг.

24 февраля.

     День Красной Армии был как бы итогом моей комсомольской, общественной работы за эту зиму. Райком комсомола в порядке проверки готовности комсомола к обороне в день Красной Армии провел военизированный переход Москва – Сходня – Нахабино – Москва. Я была назначена командиром роты студентов нашего института. Пробная мобилизация и переход прошли хорошо. Моя рота выполнила маршрут в указанные сроки, дисциплина, политработа во время перехода – все было в соответствии с приказом командования. Приказом по батальону мне была объявлена благодарность.

В общем, к войне готова. Одно плохо: из-за близорукости не могу научиться хорошо стрелять, а напяливать очки не хочется – корове седло!

8 марта.

     Между друзьями не то что «черная кошка» пробежала, а ширится холодная пустота. Вспомнила Настю хвалынскую. Что-то далекое, детское, но красивое... Долгая разлука стала могилой для красивой детской дружбы. А с Гришей и Леной? В особенности с Гришей? Любовь не получилась, а дружба тоже покрывается какой-то кисленькой плесенью.

18 марта.

Передо мной «Очарованная душа» Ромена Роллана. Пока прочла две книги – «Аннета и Сильвия» и «Лето», но уже покорена и очарована, как когда-то «Жан-Кристофом». Аннета Ривьер! «Ривьер» – по-французски река. И жизнь Аннеты похожа на полноводную, глубокую реку: то бурную, кипуче-шумливую, то величаво-спокойную. Большая психологическая правда, оптимизм: «Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Пусть трудная, пусть страшная, но я принимаю ее – я принимаю ее вызов!» – лейтмотив Аннеты.

2 апреля.

     Лежу больная. Давно хотелось «поговорить» с дневником, но, видно, теперь только, больная, и могу это сделать.

Со старым покончено. С Леной и Гришей. И хорошо – слишком стала утомительна эта бесплодная игра. Я еще в начале марта сказала Грише, чтобы он забыл мой телефон. Он не слушается, но я неумолима. Без боли и сожаления расстаюсь с друзьями. Лена – «суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано». Безвольная, вечно раздраженная, много обещает и ничего не дает. Я устала от идиллических картин и мелодий.

У нас в группе интересен Женька. Ему двадцать шесть лет, кандидат партии. Он как-то рассказал мне о своем пути в вуз. Вот это была борьба!

Надо перестраивать весь строй своей жизни и переходить в следующий этап – от школы в вуз.

6 апреля.

     Была в Музее восточных культур на китайской выставке. Китайское правительство передало Советскому Союзу  на сохранение шедевры китайского искусства. Китайская живопись на свитках, чудные инкрустации, фарфор, слоновая кость, вазы, веера, шелка, халаты и совершенно непревзойденные изумительные вышивки по шелку. А фонарь! Все это надо видеть, нельзя рассказать. Два часа я провела на выставке, как в сказочном царстве.

………………………………………………………………

Сейчас два часа ночи. Тишина. А я читала Эдгара По. У-у! Мороз по коже от этих рассказов...

20 апреля.

     Еще раз была в консерватории на концерте Гинзбурга, исполнявшего сонаты Бетховена. И еще раз убедилась, что мне рано ходить на такие серьезные вещи. Мало что поняла, хотя в отдельных местах сильно захватывало...

30 апреля.

     В нашей группе из общей студенческой среды выделяются Жора, Женя, Володя, Ира. Но они живут обособленной группой. А у остальных общий уровень развития невысок. Одно время меня заинтересовал Женя, но потом обнаружила в нем недостаточную культуру, ограниченность. Мне хочется ближе познакомиться с Жорой, но он не делает шагов навстречу мне, а я, конечно, первой тоже не сделаю.

8 мая.

     Кажется, это самое лучшее, что я слышала в консерватории, – Ленинградская хоровая капелла и хор мальчиков под управлением Свешникова. Хор выступает без всякого аккомпанемента, но как мощно и красиво звучат голоса! Порой кажется, что это звучит орган. Особенно мне понравилось «Эхо».

22 мая.

     Грызет хандра, как крыса голодная. И понимаю почему: это тоска по друзьям. Друзей не хватает. Вокруг меня нет интересных людей. Вот только Жора, но дружбы у меня с ним не получится, я это ясно вижу.

Мне девятнадцать лет. Кажется, самый расцвет молодости, а мне скучно. Боже мой, какие у нас в группе серенькие, мелкие люди! И с ними мне жить и учиться пять лет! А впрочем, чем я лучше их? Кажется, хуже, но только мне скучно!

«Что в наше время может дать институт? Нужен ли он и можно ли стать культурным человеком без него?»

«В институтах учатся одни дураки. Гениальные, одаренные люди всегда в конфликте с массой. Отличники большей частью ограниченные люди. В институте не жизнь, а прозябание».

Это все афоризмы Жорки. Следовательно, и он дурак, если учится в институте?! Вспомнился анекдот из логики: один грек сказал: «Все греки врут» и т. д. Но в спорах Жорка увертливый и способен вопреки правилам на «подножку».

23 мая.

     Кончается третья тетрадь моего дневника. Третий кусок моей жизни. Каждый раз, когда кончается тетрадь и ее приходится откладывать в архив, мне почему-то грустно. Мысленно прослеживаю свою жизнь – детство и юность. Быстро летит. Смотрю на свою фотографию тридцать шестого года, когда папа уезжал на Север. Неоперившийся «гадкий» утенок, с удивленными глазенками – не то татарчонок, не то калмычка, – смотрит и удивляется чудесам жизни. И вот я вышла на порог «большой» жизни и вижу: расстилается передо мной туманно-лиловая даль, манит неведомыми радостями, обещает бури в своих просторах и сладостный покой в каких-то далеких гаванях. Чья-то мужественная сильная рука лежит на плечах, а детские ручки обнимают шею...

Но прежде всего мне хочется бури:

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой,

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

Тетрадь четвертая

Лето 1940 года

(Листки блокнота)

     ...Он легонько тянет ее за руку дальше и дальше в лес. Неожиданно целует в щеку.

– Ты что? Что тебе от меня надо?

Они стоят. Ее руки в его сильных горячих ладонях. Он слегка тянет ее к себе:

– Я просто тебя люблю.

Перехватило дыханье, но пересиливаю себя и, задорно тряхнув головой, говорю:

– А я тебя нет.

– Это неправда, ты врешь!

– Как это вру? Говорю и повторяю: не люблю! Ты мне нравишься, это я могу сказать, но любить? Нет!

– А я люблю!

– Ну и люби. А я не буду.

Он сильно жмет руки, раскачивает их. Разгоряченные беготней и борьбой, громко бросают слова: «люблю», «не люблю»...

Потом вдруг срываются с места и, не расцепляя рук, быстро шагают по лесу.

– Какой ты странный человек, Жорка! Тебе говорят, что тебя не любят, а ты утверждаешь обратное. Как это можно?

– Потому что это не так.

У девушки бьется сердце –  тяжело и гулко, грудь наполняется волнением – неужели она любима?

А на следующий день он говорит:

– Ты, кажется, обиделась на мои пьяные слова вчера вечером? Холодный обруч сжал сердце, но внешне спокойно сказала:

– Нет, что ты... стоит ли говорить об этом...

Но в комнате своей упала на кровать, стиснула зубы от злости. Как он смеет оскорблять своими капризами?

– Нина, что с тобой?

– Уйди! Я тебя ненавижу! Кто тебе дал право издеваться надо мной?

– Нина, но я люблю тебя! – Голос встревожен.

– Врешь, тебе поиграть хочется... – А рука ее уже тянется к его голове, и вся она – порыв и желание.

Поцелуи, объятия, слезы и радость – все смешалось.

– Ведь я тебя тоже люблю...

– Это правда, Нина?

– Ну, конечно, противная твоя голова...

Следующие дни полны смешанным чувством – и счастья и боязни, что счастья еще нет, а есть лишь призрак его. И еще брало сомнение: почему, когда они вдвоем, они не могут разговаривать? Словно эти два человека, жадно стремящихся друг к другу, не имеют общего языка. Чтобы сгладить неловкость молчания, он целовал ее. Но этот выход из положения ей не нравился. Она думала: они друг друга очень мало знают. Нужно узнать его поглубже, надо сблизиться духовно, сродниться. Эта мысль ей не давала покоя, а его... раздражала. Достигнуть физического сближения нетрудно, а вот познать себя и друга своего – это не удавалось. Отношения казались нечистыми, нехорошими. Это не любовь, а голая физиологическая страсть. Она пыталась постичь его внутренний мир, его мысли, влечения. И ни на один вопрос не получала ответа.

– Что в этой любимой голове? Не знаю, ничего не знаю! Неуверенность и страх закрались в сердце, предчувствие близкого конца не давало покоя. Ну что же, пойдем навстречу всему, чему суждено случиться.

А он был настойчив, его неукротимые желания смущали. Но она также настойчиво отклонялась от более интимных отношений.

– Ну, милый, пусти... не надо...

– Ну почему, Нина? Я хочу, Нина, чтобы ты была моей от последнего пальца до корней волос.

И он ласкал ее сильными, грубыми руками.

– Будь моею!

– Нет... я тебе говорю, что этого не будет.

– Будет! Все будет... Не сейчас, так после.

– Никогда!

Сцена повторялась несколько раз и утомляла обоих.

– Все так говорят... Хочешь, я больше не буду требовать?

– Хочу.

– До какого времени?

– Навсегда.

– Ну, до конца практики? Да?

– Хорошо.

Расстались неохотно. А наутро... Что случилось? Ничего...

Он едет в Москву завтра и вместе с Ирой занимается. Что же случилось? Ничего. Он занимается с другой студенткой. Потом они уезжают. И что же? Да ничего... Только я уже его не провожала, как раньше...

Затем приезжает Ира. Она в «ударе» и очень эффектна – так всегда бывает с девушкой, когда у нее что-то замаячит впереди. Мне грустно. Я вижу: Ира жалеет меня, но она еще ничего не хочет говорить. Но мне все ясно: он уже не мой, он с Ирой. Игра это или что другое?

Злость, обида, пустота...

Он приехал, и стало еще хуже. Они не смотрят друг на друга. Он с Ирой. Его рука часто задерживает руку Иры, они все время вместе.

Игра или серьезное увлечение? Но все равно – покорности от меня не дождется, а любовь и уважение убьет. Да, надо отойти...

...И так до конца практики. Перед отъездом он тянет меня в лес. Он говорит, что во всем виновата я: с чего это я на него надулась? Затем ему кажется, что хотела его закабалить... И вообще нельзя же так жить – смотреть друг на друга, а остальное презирать... Надо же упорядочить отношения, пусть они будут нормальными...

Не-ет! Любя, такие слова не скажут. Какие там нормальные отношения!

– Так ты меня любишь?

– Люблю... – Но голос звучит неуверенно.

Любит, а на стороне флиртует. Нет, у нее так не выйдет, она не умеет разбрасываться. Если любит одного – все остальные не стоят внимания. Верно, это скучная любовь, но она такова...

………………………………………………………………

22 сентября.

     Перечла сейчас летние записи. Стало грустно.

Улетело все, о чем мечтала: о сильных, искренних чувствах, о глубоких переживаниях. Что-то вспыхнуло и погасло – как болотный газ.

Но мне сейчас все же трудно, особенно потому, что каждый день видимся. Он предложил мне объясниться. К чему? Достаточно унижений. Я проверяла свои чувства и убедилась: нет у меня к Ире ни злости, ни зависти, ни обиды. Ира мне нравилась и нравится сейчас. А с Жоркой мы не подходим друг к другу.

В последнее время стала чаще вспоминать Гришу. И жаль утерянную чистую дружбу и любовь. А Лена? Я ее очень любила и люблю до сих пор... Хорошо бы встретиться, как прежде, и говорить, говорить... Но тропинки заросли травой...

30 сентября.

     До сих пор, хотя прошли сутки, звучат во мне сонаты и симфонические отрывки Чайковского. Очень хорошо. Большое, глубокое впечатление. Я становлюсь, не зная музыки, «болельщиком» музыкального искусства. Бегаю по концертам и операм, читаю о великих композиторах. За лето умудрилась достать и прочитать о Глинке, Франце Листе, Вагнере, Чайковском, Рубинштейне. Хорошая книга Майкапара «Годы ученья». Книга дала мне некоторые понятия о музыкальном мире и целом ряде наук, о существовании которых я и не подозревала: эстетика, гармония, теория композиции, о фразировке, о сходстве музыки с архитектурой: «Архитектура есть застывшая в одном моменте музыка, а музыка – развертывающаяся во времени архитектура».

Познакомилась со всей «могучей кучкой», с историей ее возникнове­ния, ее ролью и значением не только для русского музыкального искусства, но и для  мирового.

Для чего мне это, мне, будущему геологу? Мне кажется, что нельзя быть культурным человеком, если не можешь разбираться в музыке, –  это одно. И другое – я просто люблю музыку. Она уносит меня в неведомые края, навевает удивительные грезы и волшебные видения, как ни одно искусство. В музыке – движение, полет. Архитектура, живопись, скульптура – статика, что-то отсеченное от жизни и навек умерщвленное...

6 октября.

     К моему стыду, это первая книга Стендаля («Рим. Неаполь. Флоренция»), которую я прочла. Читала с большим интересом, но убедилась в своей отсталости – много незнакомых имен сбивают с толку. Честно говоря, требуется перечитка, разумеется в более подготовленном состоянии.

8 октября.

     Спасибо Паустовскому за его книгу о Левитане. Тепло и вдумчиво, выразительно рассказана биография большого, своеобразного художника. Хорошо сказал Чехов о картинах Левитана «Золотой плес», «Свежий ветер», «Вечерний звон»: «На твоих картинах даже появилась улыбка». Как это хорошо, «по-чеховски» сказано!

Паустовский и заставил меня еще раз пойти в Третьяковку, где, конечно, в основном смотрела Левитана. Две картины – «Золотая осень» и «Март» – особенно понравились своей жизнерадостностью, синим небом, воздухом. На них «улыбка». Но две другие – Над вечным покоем» и «У омута» – навеяли дикую тоску.

20 октября.

     Еще раз прочла «Воскресение» Толстого. Нехлюдов мне противен до тошноты, несмотря на все старанья автора сделать его привлекательным.

16 ноября.

     Сегодня немного расклеилась и в институт пошла только для того, чтобы освободиться от занятий. По обыкновению быстрым шагом шла по Калужской – в платке, какая-то растрепанная и смешная. Вдруг в двух шагах впереди вижу – Вера и Жора. Сердце забилось, и я быстро-быстро обошла их, отвернувшись в другую сторону. Но Вера меня узнала и что-то вскрикнула... Скорей, скорей...

Дурная! Я, конечно. Все еще не успокоилась, а времени прошло немало! Вера шла в красивой котиковой шапочке, в хорошем пальто, а он, склонившись к ней, говорил что-то такое, отчего все лицо ее светилось радостно и весело. Стало очень нехорошо – я как будто завидую. Я не ревную, нет, просто я хочу быть на ее месте...

И особенно сильно почувствовала свое собственное ничтожество, свою некрасивость и ветхость, полунищенскую дешевизну моего пальто. Мои дорогие родственнички часто же говорят мне, что я некрасива. Спасибо за любезность, но я сама это знаю.

Широкие, разросшиеся брови (отцовские), серьезная складка на лбу, глаза обыкновенные, нос картошкой, широкие скулы – это мое лицо. Чаше всего оно серьезное – брови сливаются, глаза сощурены, губы выдаются вперед. Когда смеюсь – скулы разъезжаются в стороны – монголка!

В такое лицо нельзя влюбиться. А полюбить?

Гриша говорил когда-то, что я красива. Этот мальчик все во мне идеализировал. Как далеко все это ушло... Вспоминаю, как мы ходили на Москву-реку. Была зима, зима очень суровая, но мы часами гуляли по пустынной набережной, где было, конечно, особенно холодно. В последнее время мы часто целовались. Он целовал робко, но страстно. Я же ни разу не ответила ему поцелуем. Почему? Стеснялась, было как-то смешно и неловко...

И всему конец! Кажется, уже восемь месяцев мы не виделись. С Гришей связано отрочество, юность и первые шаги в жизни, чистые мечты, грезы юности. Гриша, Лена, мои дорогие друзья, вы и не знаете, как я вас люблю и часто думаю о вас!

С Гришей была поэзия, а с Жоркой – чад, угар, хмель. Почему наши отношения быстро порвались? Разозлила его моя неуступчивость или же увлекся Ирой? Но все это кончено. Сейчас, оглядываясь вокруг, вижу серость и скуку. И все мне противны...

Изнываю от будничной, медленно текучей жизни. Хочется нового, будоражного. Я даже период экзаменов люблю – время подъема, борьбы, порывов...

От старого у меня осталась Нина Андреевна! Какая она умница, чуткая, энергичная и живая. Я с ней редко встречаюсь, но теплые, дружеские отношения не остывают. Говорим всегда с полной откровенностью обо всем.

18 ноября.

     Вчера был долгий разговор с Ниной Андреевной, и она раскрыла мне весьма распространенную разновидность таких подлецов, которые только и стремятся к тому, чтобы «рвать цветы невинности». Жорка – один из таких подлецов. На мне сорвалось, так теперь он ищет утешения у других...

Но сама Нина Андреевна тоже накануне полной катастрофы: ее муж арестован. Физически и морально она чувствует себя разбитой, хотя еще и пытается держаться. Ей пришлось подать заявление об уходе с работы. Она решила уехать из Москвы – в провинции, на новом месте, среди новых людей, попытаться восстановить душевные силы. С ее отъездом я лишаюсь последнего друга моей юности.

30 ноября.

     Первая весточка от папы и какая же страшная: он особым совещанием при НКВД признан «социально опасным элементом» и приговорен к заключению на пять лет. Он просидел в тюрьме под следствием больше двух лет – двадцать шесть месяцев. Удивительно, письмо папы полно какой-то странной свежести и бодрости. Столько просидеть в тюрьме (и, возможно, так же, как и дядя Илюша!), получить приговор на пять лет и с увлечением описывать то место, куда его выслали «на перевоспитание». Дикое ущелье, холодная, хрустально-прозрачная и кипучая таежная река. Папа назначен звеньевым на строительстве дороги. В его звене – три лейтенанта-пограничника и двое рабочих. Все или «опасные», или «деятели» троцкизма и пр. Папа очень хорошо описал и тайгу, и своих товарищей по несчастью. И написал песню, которую сочинил в тюрьме один артист московской оперетты.

Мне и письмо и песня очень понравились, а мама буквально рассвирепела. «Виноват он или нет? Почему он не обжалует приговор? Пишет всякую ерунду и чепуху, а про дела ни слова...» Кому-то собирается писать...

30 декабря.

     Прошел год. Он дал немало. Была упорная работа – и летом, и в первом семестре, и сейчас. Я должна быть серьезным геологом, знающим. Была общественная работа, работа с душой и настроением. Было и любовное головокружение. Нет и не было одного – дружбы.

1941 год

4 января.

     Будто новогодний подарок – 31 декабря получили письмо от папы. Оно шло месяц. Папу с дорожного строительства перевели рабочим в буровую партию, которая исследует грунты для строительства мостов. Живет партия в палатках и кочует с одной реки на другую. Письмо опять бодрое, свежее. А на мамино ворчанье только и ответил: «О деле писать нечего. Дела нет, а есть слон из мыльного пузыря. Я не умею опровергать то, чего нет, и не было, и даже не могло быть...»

И дальше – густые яркие краски о природе и о людях, с которыми живет и работает. В конце ноября, когда было послано письмо, буровая партия переселилась при пятидесятиградусном морозе на новую речку, которой еще нет и на карте. Прежде чем поставить палатку, им пришлось разгребать снег метровой толщины... И меж строк письма какая-то неуловимая ироническая улыбка. И еще одна песенка:

Я живу близ Охотского моря,

Где кончается Дальний Восток.

Я живу без нужды и без горя,

Строю новый стране городок...

Песенка неизвестного автора, конечно заключенного.

6 января.

     Вчера была в консерватории на Бетховене. Исполняли 8-ю симфонию, концерт для скрипки и увертюру «Эгмонт». Дирижер Натан Рахлин, скрипка – Полякин. Сидела я, как обычно, во втором ряду партера (а билет в первом ряду с конца – под крышей!).

Как ни странно, но игра Полякина меня не затронула. Я больше смотрела на него, чем слушала. Но «Эгмонт» меня подхватил – не знаю, как это описать, – мне захотелось встать, идти куда-то, я почти физически ощущала полет – в груди тревожно билось сердце, дышать было трудно. Я в восторге долго аплодировала и не отрывала благодарных мокрых глаз от Натана Рахлина. Он кругленький, полненький толстячок, с очень приветливой улыбкой. Но когда он дирижировал, он был могучий великан, от его движений вздрагивал не только его пюпитр, но и мой стул.

Увертюра «Эгмонт» и «Леонора 3» понравились мне больше, чем симфония. Не знаю почему...

Очень люблю Грига – сказочные мелодии, прелестная музыка. Все это мне дорого и мило. Слушая Грига, вспомнила Гришу... Серебряный бор, вечер, шум леса. Григ навевает лирическое, тихое настроение. Бетховен тревожит, зовет к борьбе, к восторгам победы – и порой он мне даже страшен...

А сегодня Бах. Я о нем пока ничего не знаю. Пойму ли что-нибудь?

8 февраля.

     Я очень давно стремилась услышать «Пер Гюнта» и наконец была вознаграждена. Мало сказать: понравилось. Я просто в упоении. Я сидела в первом ряду партера (конечно, опять с билетом на галерку) и могла наблюдать всех исполнителей. Волнение Шарановой, интересную игру Толчанова – все до мелочей пришлось рассмотреть. «Пришлось», потому что это очень мешало слушать музыку, пока я не рассердилась и не перестала смотреть на сцену. А Пер Гюнт!

20 февраля.

     Прочитала «Ярмарку тщеславия» Теккерея. Есть у него неплохие советы для людей, желающих преуспеть в обществе и быть «добрыми малыми».

Но после таких поучений хочется пойти в ванну и хорошо, с мылом помыться. Но, увы, и в нашем обществе... Сытый, благовоспитанный мещанин ползет из щелей...

24 февраля.

     Нина Андреевна прислала мне книгу «Ленин. Материализм и эмпириокритицизм» с надписью: «Нине, которой от души желаю сохранить навсегда непосредственность и искренность и обязательно изжить высокомерное презрение к товарищам, которые ниже по уровню развития и «полосы» пессимизма и пассивности в настроении, превращающие боевую и активную Нину в непробудную «спящую красавицу» с некоторой дозой хныканья и налетом обывательщины».

Спасибо, дорогая Нина Андреевна!

2 марта.

     Книги как-то по-особому остро напоминают мне, что, в сущности, я еще только стою на пороге огромного и чудесного храма науки и искусства. Каждый шаг вперед многое дает, но в то же время раскрывает такие горизонты, от которых дух захватывает... Но я не отчаиваюсь: каждый шаг вперед я сплошь и рядом делаю для собственного удовольствия. Я бы умерла с тоски или стала пьяницей, если бы не было поэзии, музыки, моих книг, а была бы только сухая институтская долбежка...

20 июня.

     Я долго противилась желанию писать: боязнь ли глубокой оценки своих поступков или нежелание навести ясность в собственной голове – словом, то же самое, что и с тягой к книгам. И хочется читать, а между строчками читаешь что-то свое, что волнует более, чем самая интересная книга. Перед глазами неотрывно стоит один-единственный образ, одна милая голова.

Несутся картины, воспоминания прошедших дней, как надоедливые сторожа и «мамки», проносятся мысли, легкие, неглубокие. Но вскоре все замолкает, и остается только сегодняшний день, «сейчасное» счастье.

В жизни моей колоссальная перемена. Я уже не «сама по себе», я уже «чужая». Кажется, что моей независимости конец, что теперь я не смогу так легко порвать, если это потребуется. Очень крепкая нить привязала меня к этому человеку.

Стендаль называет чувство «кристаллизацией». Возможно, что я многого не вижу в том, кого я должна хорошо знать именно благодаря этой «кристаллизации». Но то, что я знаю, мне безусловно нравится: поступки последних дней убеждают меня в том, что передо мной действительно Человек по-горьковски. Хотя и бессознательно, но я как будто испытываю его и хотелось бы еще больше испытаний, более трудных. Я чувствую, что сейчас мне необходимо попасть в Москву: в первый же день приезда я смогу точно определить свое отношение к нему. Мне не раз помогала в этом именно Москва, и я знаю почему.

Здесь, в деревне, среди чудной природы, сближение очень просто. Слишком просто, я бы сказала. Сходятся подчас люди совершенно различные, далекие, сходятся неожиданно и быстро. Это, конечно, очень упрощенное, чисто физиологическое сближение. Так часто бывает в домах отдыха, в геологических партиях, как наша, где люди живут свободно и с минимумом забот. Но, как правило, по возвращении к обычной жизни такие связи так же легко и просто распадаются, оставляя лишь легкое воспоминание. Нет правил без исключения: бывает, конечно, и нечто более серьезное. Но всегда перемена обстановки является проверкой чувства и кладет или конец, или начало новому, более глубокому чувству. Поэтому мне и хочется в Москву. И боюсь и хочется. В большей степени боюсь за себя: я уже достаточно хорошо знаю свои потребности, свои высокие требования...

Я знаю, что физически люблю, а интеллектуально? Выяснить это мне поможет только Москва. Это не значит, что он должен быть образцом интеллектуальности для меня. Но он должен отвечать моим внутренним запросам. Я должна почувствовать в нем человека, понимающего мои мысли и переживания. Он не обязан любить то же, что и я, быть со мной одних мнений во всем. Нет, но мы должны стоять на одном уровне. Вот о чем я мечтаю.

Мне страшно ехать в Москву. Я так счастлива здесь, несмотря на все неприятности. Да, неприятности! В другое время это было бы тяжким переживанием, а теперь только... «неприятности».

...Я ходила сейчас по лесу одна. Погода серая, мрачная, черные тучи нависли кругом. Но лес всегда прекрасен, а сегодня даже необыкновенно красив: березы и ели от сильного ветра качаются и глухо, гневно шумят, кустарники, трепеща от ужаса, гнутся к земле. И невольно из моих уст вырываются чудесные стихи Кольцова:

У тебя ль, было,

Поздно вечером

Грозно с бурею

Разговор пойдет...

И ты молвишь ей

Шумным голосом:

«Вороти назад!

Держи около!»

Закружит она,

Разыграется...

Дрогнет грудь твоя,

Зашатаешься;

Встрепенувшися,

Разбушуешься:

Только свист кругом,

Голоса и гул.

     Досадно, что он не пошел. Ах, Серега, как ты крепко меня привязал к себе! Я уже не чувствую себя «самой по себе»...

У меня еще не было повода думать о нем плохо. Он поражает не только меня, но и других исключительной порядочностью, чуткостью, вниманием. Мой милый! Мне хочется звать его всеми ласковыми словами, говорить и говорить ему: «Мой любимый, мой дорогой! Крепче прижми меня к сердцу, дай уснуть, радость моя, на груди твоей. Я люблю тебя, мой большой и ласковый человек...» И сотни других ласковых, нежных слов вот этому человеку, который сейчас так крепко спит...

А ветер шумит. Где-то далеко-далеко, точно испуганный крик паровоза...

Я ему правду говорю: «Хочу ребенка». Меня не пугает, что я молода, что ребенок помешает учебе. Я хочу оставить след нашей любви...

23 июня.

     Вы помните, Нина Алексеевна, как вы втайне мечтали пережить большие, волнующие события, мечтали о бурях и тревогах? Ну вот вам – война! Черный хищник неожиданно, из-за черных туч кинулся на нашу родину.

Ну что ж, я готова... хочу действий, хочу на фронт...

28 июня.

     Как отлично это лето от прошлого. В прошлом году, кроме всяких дел, много читала, интересовалась архитектурой, живописью, музыкой. Это был богатый год, насыщенный. Сейчас наоборот. Моя внутренняя жизнь мало содержательна, интеллектуальное – глубоко внутри. Но в личной жизни я счастлива. Мне хорошо. Я люблю чудесного, хорошего человека. Я чувствую в нем не только мужчину, не только любимого Он друг наш, заботливый брат. Его все из нашей геологической партии любят и уважают. «Мы далеки друг от друга. Ты всем своим развитием подготовлена к большой интересной жизни, я для тебя слишком прост». Так сказал он. О-о, мой милый Сережа, ты и сам не подозреваешь, какая у тебя хорошая, чуткая душа...

     Дорогая, милая моя Лена!

Если бы ты знала, как я хочу тебя видеть! Я вспоминаю твое родное лицо, твои черные кудряшки, твой голос и ласковое «Нинок». Какая я свинья! Я очень мало тебя ценила. Хочется тебе сказать, Ленок, что я не переставала тебя любить, не было ни одного дня, когда бы я тебя не вспоминала. Я пыталась уверить себя: «Ничего, будет новая дружба!» Но я обманывала сама себя – не было новой дружбы и не будет.

...За окном густая, непроглядная темь. Зародился новый месяц. Тонкий серпок робко появился и быстро исчез. А хороводы ярких звезд великой беззвучной симфонией тревожат и волнуют душу. На улице тепло, хотелось бы куда-нибудь пойти, слушать таинственный шепот леса и задыхаться от безмерной радости жизни. И не с кем. Мне грустно без моих друзей. Нет человека, которому можно было бы рассказать свое...

Человек, которого я люблю... которого я, кажется, люблю, не подходит для этого по ряду причин. И первая и главная причина в том, что он слишком волнуется за меня...

Мне надо отсюда убраться, мое место сейчас не здесь. Мое место на фронте. Жизнь сломалась, жизнь круто направилась по другим путям. Надо что-то решать и в первую очередь надо быть честным с самим собой, не прятать трусливо голову от вражеских вихрей...

Июль (неизвестное число).

     Не поймем, что нам делать. Из Москвы истерические телеграммы: «...работы продолжать...», «...работы свернуть...» А если «свернуть», то куда выезжать?

На фронте что-то невообразимое – фашисты врезались к нам, как нож в масло... У всех на устах недоуменные вопросы, растерянные взгляды: неужели мы так слабы?

1 сентября.

     Горячее солнце обливает лучами большую поляну. Парит. Хочется купаться. Но вот налетел свежий ветер. Лес зашумел, стряхивая с себя пожелтевшие листья, и глубоко вздохнул: «Уж поздно... осень наступила».

Сегодня первое сентября. По всем правилам надо уже быть в Москве, учиться. Но требуют сидеть здесь, доводить до конца работу, которая неизвестно когда и кому понадобится... А пожар войны охватил страну от «хладных финских скал до пламенной Колхиды», враг уже глубоко среди наших полей и лесов...

Будущее темное и страшное... Но я пойду в будущее, это решено...

Неяркое голубое небо покрыто легкими облачками, солнце горячее, а кругом лес. Никогда не забуду Тамбовских лесов. Милый лес! Ты был нам другом, нежным и заботливым, ты укрывал нашу любовь от нескромных, а порой даже ядовитых взглядов, прикрывал густыми ветвями и шептал нам сказки…

А луга, ранним летом расцвеченные многоцветными коврами цветов, – их я тоже не забуду. Из луговых цветов я плела венки и украшала ими голову милого…

Сейчас по лугам прошли косцы. Под острой и звенящей косой упали цветы и травы, а среди серых и унылых лугов выросли стога сена. Стога вначале были пушистыми, и ароматными, а сейчас их омыли дожди, они потемнели и осели. И среди моей любимой поляны стоит стог –  одинокий и угрюмый...

2 сентября.

     Добрейший Иван Андреевич, наш институтский пестун, расположившись возле речки, снимает рюкзак и предлагает «устроить шашлычок». Мы, как маленькие дети, с радостным криком бросаемся помогать ему. Иван Андреевич за главного повара, а нам – сбор дров и костер.

Полуголые, в купальных костюмах, бегаем по берегу, собираем сучки и щепки. И вот на опушке леса вспыхивает большой костер. А мы как племя диких, чуть не пляшем вокруг костра.

Иван Андреевич угостил нас чудесным шашлыком. С редким аппетитом мы уплетали подгоревшие, задымленные, с песочком кусочки мяса. Он подавал мне шашлык на ноже – мне лишь оставалось открывать рот, что я, как голодный галчонок, и делала. Потом купались, барахтались в речке, смеялись над Иваном Андреевичем, нашим милым «глухарем»... Но душа переворачивается, и уж не до бездумного веселья, когда вспомнишь, что где-то, уже близко, льется кровь, города и села распадаются в прах и пыль...

3 сентября.

     Трудно сказать, что красивее: высокие, стройные сосны, задумчиво-строгий бор или веселые, нарядные, будто девичий хоровод, березки. Мне по духу ближе угрюмые сосновые леса. Очень глубоко врезалось мне в память одно местечко в моих лесах, в моих владениях.

Там, возле Крутицы, за оврагом, идет дорога на Кутлю. Сосновый бор расступается, образуя щель, пропуская неширокую дорогу, это место поразило меня своей красотой.

Я вышла на дорогу, остановилась, и сердце защемило. И заплакала – горьки и сладостны были слезы. Мне в то время было трудно, но я выплакалась в лесу, в тени угрюмых чутких сосен, и стало легче. Меня успокоила величавая красота леса. Он будто нашептывал мне мудрые слова о том, как хороша жизнь. Ах, как хороша жизнь! «Даже в твоих горестях и печалях есть радость большой жизни! Не плачь, маленький человечек!» Я с благодарностью смотрела вверх: вершины сосен слегка качались, а дорога шла вперед... и никого кругом...

Вокруг меня все время только лес. Все мои чувства, мысли слились с ним, он один передо мной.

Двое ребят, работающих в шурфах, не в счет...

Идет осень. Еще две-три недели, и я покину тебя, мой дорогой лес, уйду, должна уйти туда, где развернулась великая битва... И так грустно становится при мысли, что здесь я оставлю свое счастье... чтобы искать иное счастье и в другом месте. И найду, обязательно найду!

И кажется мне, что гордые сосны мне говорят: «Надо так жить, чтобы иметь право держать голову подобно нам – высоко, гордо, независимо».

«Таких ломает судьба! – испуганно зашелестели березки.– Сильные бури ломают гордых, рвут их с корнем... смирись, согнись...»

«Да, но те, кто выдержит бурю, будут еще более сильными, гордыми... Безумству храбрых поем мы песню!» – слышится мне в гуле могучих сосен.

Я прислушиваюсь к голосам леса, к торжественному гимну гномов элей.

10 сентября.

И стоять бы под руку с березкой,

И смотреть, как ветер шевелит листву...

За одни эти слова я вспоминаю о Грише с хорошим, теплым чувством.

Осень. Чуть слышно шелестят поблекшие листья, тихо кружатся, опадают на землю. Деревья оголяются, а их подножье все плотней укутывается цветистым ковром. Сосны стоят все так же гордо, спокойно и уверенно, ждут студеных дней и жестоких бурь. А березки отдают листок за листком, обнажают свои тонкие гибкие ветки. Чуть легкий ветерок налетит – листья кружатся. В вечерних сумерках березки стоят грустные-грустные...

За целые сутки мы виделись всего десять минут и то в присутствии рабочих. Нет, надо уезжать скорей. Он так близок мне и чем дальше, тем больше. А меня тревожат новые мысли, я слышу зовы иной жизни. Я не рождена «для звуков сладких и молитв...».

12 сентября.

     Веселый огонек согревает руки. Люблю костер. Смотрю на маленькие языки пламени, кудрявые струйки дыма, и встают картины одна за другой...

...Рассыпая искры, бросает костер розовые блики на большую елку. А кругом – песни пионерские: «Шли лихие партизаны...» А самый звонкий и высокий девичий – это Люба, любимица лагеря, чудесная девушка... больная туберкулезом.

А вот пионерский костер, на котором я уже не пионеркой, а вожатой. Вспоминается ночь со своими мальцами в шалаше у костра. Татарчонок Коля, не отрывая своих желтых острых глазенок от огня, поет заунывную песню без слов и без конца. Несколько «отважных» маленьких сторожей шагают вокруг костра, в кустах. Временами они наскакивают друг на друга в темноте, пугаются и смеются. Какие это смелые ребята и гордые порученным делом охраны отряда!

...Каждый день – утром и вечером – мы зажигали костер. В нескольких шагах от костра – широкая, могучая Волга. Ночью, бывало, вылезешь из палатки и подсядешь к еле тлеющему огоньку. Подкинешь дров, выкопаешь из углей картошку, заботливо положенную отцом с вечера, и с жадностью ешь. Вокруг темнота, еле слышно плещется Волга, покачивая лодку. В лодке спит отец. Белеет палатка, за ней черный массив кустов и леса, над головой яркие звезды...

...Много было костров и под Москвой. Отец любил таскать семью за грибами и в тихом безлюдье жарить шашлычок. Нагрузимся всякой снедью и – на поезд. Вылезаем там, где понравится. Есть грибы или нет – это мало кого тревожит. Самое главное – костер и шашлычок. Вечером, усталые, сонные, еле добредем до дома и скорей в постель...

Где, в каких ущельях, в какой тайге зажигает сейчас отец свои костры? Нет писем от него...

24 сентября.

     Как всегда, прихожу на место работы и – никого. Меня это радует – хочу побыть одна. И лезу на сосну. На большой высоте крепкий сук образует превосходный стул. И какой вид отсюда! По лугу разбрелись коровы. Луга серые, тусклые. И лес потемнел. Только сосны все такие же зеленые и могучие... Имею ли я право так жить? Мне становится тяжело: тысячи желаний обуревают меня, мысли вихрем мчатся в голове. Хочется на фронт. Какой смысл в моей работе, кому она нужна?..

     Надо что-то и как-то решать...

20 октября.

     Веселые штучки разыгрывает со мной судьба и мой характер: уже две недели я скитаюсь с солдатским эшелоном. «Куда влечет меня неведомая сила?»

Я собралась в Москву стремительно и решительно. Как начальник партии ни уговаривал, как ни протестовал, я настояла на своем, и он вынужден был дать мне направление в Москву. Кстати, не было и Сергея: он поехал в Горький для подготовки переезда всей партии на Урал...

Я вышла к станции, но уехать обычным путем было уже невозможно. Тогда я пошла к солдатам. Молодой сержант сразу же подал мне руку, и я влезла в вагон. И поехала. Впрочем, мы больше стоим – то день, то ночь. И главное, не знаем, куда едем. Ждут указания командования. Сегодня сержант поехал в Пензу...

Наблюдений и впечатлений за это время столько, что можно написать целую книгу. Столько бед, столько горя вокруг! С солдатами п­дружилась в первый же день... Хорошие, славные ребята...

28 октября.

     Я приехала в Москву 24 октября. И была прямо потрясена московскими впечатлениями. Началось с нашей квартиры – я никого из своих не нашла. Квартира пустая. Я растерянно ходила по комнатам – все вещи на месте, на месте книжные полки и книги, даже всякие мелочи: рамки из уральских камней с фотографиями, часы, репродуктор (и так же аккуратно говорит, и тот же голос диктора, как и полгода назад!), но нет ни мамы с маленькой Верочкой, ни сестренки Лели, ни бабушки, ни теток... Пусто. Тихо. На моем столе письмо мамы, в котором она пишет об эвакуации их треста на Урал. И совет мне – тоже ехать на Урал.

Пустая квартира произвела гнетущее впечатление. Я пыталась отвлечь свое внимание и рассеять тоску любимыми книгами. Увы, мертвая тишина угнетала... На буфете провела пальцем – на слое пыли ясно отпечаталась черта. Я написала: «Нина – Лена – Гриша!» – и стало страшно – мороз по коже – от тишины и этой надписи на пыли. Быстро стерла написанное и вышла на улицу...

Жаль, что я не приехала в Москву до 16 октября! Тогда не пришлось бы знакомиться «по свидетельским показаниям» с московскими событиями до 16-го, а была бы сама свидетелем.

Оказалось, что наши нефтяники, переколотив с утра порядочное количество оборудования, расхватав, кому хотелось, дипломы, к вечеру 16-го собрались идти пешком в Горький. От одного к другому бегала Г. и, прикрыв ладошкой рот, торопливо, с захлебом шептала: «Москва будет оставлена! Мне известно... Москву сдают без боя! Надо уходить!» И вот – многие ушли. Институт опустел.

Придет он, час расплаты с вами, подлецы и трусы! Попробуйте-ка вернуться! А вернетесь – мы с вами по-другому поговорим! Хватит, довольно того, что вы громкими, цветистыми фразами прикрывали так долго свои гнилые души и прожорливые желудки. Трудно было до вас докопаться, хотя многие и чувствовали лживость вашей болтовни. Вот что значит слепо, беспрекословно верить в авторитеты!

Но не все сбежали из института. Сидит в кабинета новый директор, и вся химия на местах. Молодцы! Но все же институт едет... вернее, идет в Стерлитамак...

Но многое я так и не поняла.

Зачем отсылать молодежь, когда под Москвой не хватает народу для рытья окопов? По домам с трудом набирают людей на трудфронт, а сотни студентов, молодых, здоровых, эвакуируют. Что это?

С виду Москва все та же. Неприятно поражают, правда, заколоченные окна во многих домах, а в некоторых окна и двери будто выдавлены. В МГУ попала бомба, и тяжелые, массивные ставни вылетели, на тротуаре груды стекла, щебня, все дома по соседству и напротив стоят с ощеренными окнами.

А по Калужской через определенные промежутки растут баррикады. Впереди торчат массивные рельсы, слегка наклоненные вперед, рядами стоят «ежи», а за ними мешки с песком и просветами для орудий. Наш чудный Крымский мост минирован, по нему уже не пропускают пешеходов.

Как жаль все в Москве – поврежденный Большой театр, Книжную палату. Хожу по Москве и со страхом думаю; вот еще одна тонна – и не будет чудного здания, может быть, последний раз вижу Библиотеку Ленина, где в тихой, уютной читалке столько дум передумано, столько пережито...

2 ноября.

Дорогая Нинуща!

Получил твое письмо и пишу тебе. Но о чем писать? Первым долгом хочется тебе сказать, что ты по своим поступкам глупа до невозможности. Я готов тебя избить за упрямство и упорство. Я всегда говорил тебе, что ты еще молода, что необходим тебе совет старших или более опытных друзей. В этом я убеждаюсь все более и более. Мне неприятно, но я считаю своим долгом напомнить тебе наш. последний разговор в лесу при последней встрече. Я тогда тебе говорил как друг, как брат, что теперь тебе опасно в жизни. Смотри, Нинуша, убедительно прошу тебя – будь благоразумна!!! Время теперь такое, что надо глядеть в оба! Легкомыслие сейчас подобно смерти. Береги себя! Знаешь, когда я читал твое письмо, я ругал себя за то, что многое прошляпил. Я виноват в твоих мучениях, я должен был предотвратить твой безумный шаг. Мне хотелось бы быть с тобой вместе, возможно, тебе было бы легче. Твои слова в письме – «я имею друзей» – страшно обидели меня. Как понимать «друзей»? А я тебе кто? Ты не считаешь меня другом? Нинуська, противная, что мне делать с тобой? Советую еще раз, если еще не поздно: садись в любой эшелон, идущий на Горький, и поезжай на Урал. Надо наконец уважать своих друзей и родных.

Крепко целую. Сережа.

Это – ответ на мое последнее «прости и прощай».

Да, было удивительное лето – полное нежных ласк, любви, лесных сказок, клятв «до гроба»... «Много, много... И всего припомнить не имел он силы...» Его не было, когда я сделала «безумный» шаг. Оставила письмо: «Не грусти, прости и прощай». Закинула рюкзак за плечи и зашагала на станцию по лесной тропе. Я должна идти туда, куда зовет меня родина. И все в прошлом – лесные запахи, и шепот сосен, и веселые хороводы березок, и венки из луговых цветов...

Сегодня узнала, что Гриша уже на фронте – ушел добровольцем. Как бы хотелось встать с ним плечом к плечу. Вспомнились его стихи:

Поздняя осень. Поблекли, увяли

Листья сирени, черемухи, роз.

Люди трезвее, суровее стали.

Поздняя осень. Мороз...

Да, над Москвой, моей любимой родной Москвой ревут «мессер-шмитты», взрывают фугасными бомбами мои грезы юности, жгут все, что с детских лет с молоком матери вспоило и вскормило меня...

Вот так-то, милый Сережа, не жди ответа от меня. Другие дни и другие песни...

А Лены тоже нет в Москве – куда-то уехала...

5 ноября.

     Сегодня много ходила по Москве и, следовательно, многое видела. Поразил меня один дом. С улицы смотреть – он как будто целый, но это обман – цела лишь фасадная стена, а за ней ничего! Сквозь выбитые, вернее вырванные, окна сверкает голубое небо. Совсем как плохая декорация в театре...

Дни полны тревожного ожидания. Гитлер собирает силы, он готовится для прыжка на Москву.

Надо решать и как можно скорей, нельзя оставаться посторонним зрителем. Конечно, заманчиво пожить Флавием, бесстрастным Флавием из «Иудейской войны», но будущее мне этого не простит! Пока я сижу в своей уютной комнате, люди борются, страдают, гибнут.

На улице грохот зениток. Сегодня чудный морозный день, и гитле­ровские молодчики не решились тревожить Москву. А сейчас вечером... вот – сирена! «Граждане, воздушная тревога!» – с особой интонацией повторяет несколько раз диктор. Из соседней квартиры мне стучат: «Тревога, тревога!» Но оставшиеся москвичи уже привыкли к налетам, и мало кто теперь ходит в убежище. А я так и ни разу не была.

Если судить по рассказам очевидцев, жертв в Москве от бомбежек достаточно. Недавно на улице Горького покалечило целую очередь – люди стояли за изюмом и получили бомбу. Говорят, вся улица была завалена телами. Но я свободно хожу по улицам даже во время тревоги. В нашем районе работают зенитки у зоопарка и у Первого кино. Грохот порядочный, но пока можно обходиться без тампончиков, которые любезно предлагают на всех перекрестках для сохранения ушных перепонок. А я так сплю по ночам, что ничего не слышу. Мне многие завидуют: «У вас стальные нервы!» Не стальные, конечно, но закрывать уши тампончиками или совать голову под подушку (как страус в песок) не нахожу нужным и переношу спокойно все.

7 ноября.

     Итак, сегодня Гитлер обещал принимать парад своих войск на Красной площади. Но все получилось немного иначе. Вчера говорил Сталин. Мы все замерли у репродукторов и слушали речь вождя. А за окном гремела канонада – это было так необычно, так странно. Голос Сталина звучал спокойно, уверенно, ни на секунду не прерываясь. В зале, где слушали Сталина, кричали «ура» и приветствия Сталину. Все так, как и раньше, только гулкие артиллерийские выстрелы говорили о необычности наших дней.

Сегодня, так же как из года в год, по Красной площади шли парадно войска, летели самолеты, шли танки. Я, конечно, сбегала в центр и наблюдала парад. Особенно понравились танки. Сначала шли средние, потом тяжелые и наконец сверхмощные, новой конструкции. Я их хорошо рассмотрела. Жаль, что не умею рисовать.

На улицах, несмотря ни на что, все же праздник. Холодный ветер треплет над подъездами красные флаги, в магазинах столпотворение.

У меня тоже по-праздничному: вчера мылась, постирала, вымыла полы, сварила обед. Борщ мясной и голубцы – не так уж плохо по нашим временам.

К сожалению, в театрах нет ничего, и придется ограничиться кино...

9 ноября.

     Сегодня очень сильный налет. Второй раз тревога, без конца пальба.

Тах-тах-тах... – бьют зенитки.

О-ох... о-ох... – бьют тяжелые.

А порой редкие, но грохочуще тяжелые взрывы – где-то разрушения и жертвы. Эх, Москва, Москва! Сколько это – от Батыя до Гитлера? Но ничего, Москва – птица Феникс...

13 ноября.

     По вечерам, уже с семи часов, дома стоят безжизненными темными глыбами. Веет от них мертвым холодом и тоской. Авто движутся, как слепые, гудки дают короткие, негромкие, боясь нарушить безжизненную мрачность ущелий города, обреченного на тяжкие испытания.

Тревога застала меня вчера вечером на Каретном: кто-то вошел в вагон и сказал: «Тревога! Выходите!» В вагоне погас свет, и мы, слепо толкаясь и суетясь, выбрались на мостовую. Десятки прожекторов скользили, изучали московское небо, скрещивались, собирались в пучки. В одиночку и пачками вспыхивали в небе звезды войны и быстро гасли. Трассирующие пули прошивали небо зелеными нитями. И аккомпанемент к этой мрачной картине – грохот зениток, треск пулеметов и раскатистый, потрясающий гул фугасных бомб. На улицах стало совер­шенно пусто, а я шла, постукивая своими каблучками и прижимая сумочку к груди. И стук каблучков, несмотря на треск и грохот войны, почему-то был особенно отчетлив и ясен. Прошла по всем Садовым, и вдруг, точно над головой, страшный грохот, как гром в хорошую лет­нюю грозу. Я прижалась к стене дома. Откуда-то пахнуло гарью, пылью и смрадом взрывных газов. Я снова в путь...

Говорят, что всю ночь сильно бомбили. «Говорят» – потому что я совершенно ничего не слыхала. Как пришла, легла и только утром услышала голос диктора: «Воздушная тревога миновала! Отбой!»

Шестнадцатого ноября я ухожу в партизанский отряд. Итак, моя жизнь выходит на ту же тропу, по которой прошел отец.

Ленинский райком направил меня в ЦК: «Там вы найдете то, что ищете». В ЦК с нами долго беседовали, несколько человек отсеяли, не­которые сами ушли, поняв всю серьезность и чрезвычайную опасность дела. Осталось нас всего трое. И мы выдержали до конца. «Дело жут­кое, страшное!» – убеждал нас работник ЦК. А я боялась одного: вдруг в процессе подготовки и проверки обнаружат, что я близорука. Выго­нят. Говорят: придется прыгать с самолета. Это как раз самое легкое и пустяковое из всего. Наши действия будут в одиночку, в лучшем случае по паре. Вот это тяжело... В лесу, в снегу, в ночной тьме, в тылу врага... Ну, ничего, ясно – не на печку лезу! Итак – 16-го в 12 часов у кино «Колизей»!

14 ноября.

     О, конечно, я не твердокаменная, да и не просто каменная. И поэтому мне^: сейчас так тяжело. Никого вокруг, а я здесь последние дни. Вы думаете, меня не смущают всякие юркие мыслишки, мне не жаль, что ли, бросить свое уютное жилище и идти в неведомое? О-о, это не так, совсем не так... Я чувствую себя одинокой, в эти последние дни особен­но не хватает друзей...

Я хожу по пустым комнатам, и вокруг меня возникают и расплы­ваются образы прошлого. Здесь мое детство, юность, здесь созревал мой мозг. Я любовно, с грустью перебираю книги, письма, записки, перечи­тываю страницы дневников. И какие-то случайные выписки на обрывках бумаги.

Прощайте – и книги, и дневники, и милые, с детства вошедшие в жизнь всякие житейские пустяки: чернильница из уральских камней, табурет и столик в древнерусском стиле, картины Худоги, ворох фото­графий, среди которых детство отца, и мамы, и мое, и Лели, и Волга, и Москва.

Прощаюсь и с дневником. Сколько лет был он моим верным спутни­ком, поверенным моих обид, свидетелем неудач и роста, не покидавшим меня в самые тяжелые дни. Я была с ним правдива и искренна... Может быть, будут дни, когда, пережив грозу, вернусь к твоим поблекшим и пожелтевшим страницам. А может быть... Нет, я хочу жить! Это похоже на парадокс, но так на самом деле: потому я и на фронт иду, что так радостно жить, так хочется жить, трудиться и творить... жить, жить!

Завещание

Если не вернусь, передайте все мои личные бумаги Лене. У меня одна мысль в голове: может быть, я своим поступком спасу отца?

Лена!

Тебе и Грише, единственным друзьям, завещаю я все свое личное имущество – письма друзей и дневник.

Лена, милая Лена, зачем ты уехала, дорогая, мне так хотелось тебя увидеть.

Нина.

Три письма

8 декабря.
     Дорогая мамуля! Я давно уже тебе не писала, но, право же, было невозможно. Я толь­ко что вернулась с дела и сейчас отдыхаю. Скоро снова уйду. Мне хоте­лось, чтобы ты посмотрела, как нас обмундировали! Теплое белье, ва­ленки, телогрейки, варежки... Словом – опасности замерзнуть нет. Там, где я живу, много молодежи. Нас много. Дома я не была с 16 ноября. От ночевок в лесу на снегу у меня была ангина, но сейчас я уже здо­рова. Вы мне мало пишете. Приехала с задания, побежала узнать, есть ли письма, – и ничего. Обидно, мамуля. Пиши чаще, сообщи всем на­шим мой адрес. Не грусти, мамуля, все хорошо пока. Поцелуй за меня крепко-крепко Верочку и Лелю. Целую все твои суровые  морщинки.
Нина.

Дорогая моя сестренка!
Крепко целую тебя, мой милый Пепсик. Если бы ты знала, как я по тебе соскучилась. Недавно увидела твое фото – мордочку и... расплака­лась – грозный партизан!

Я достала тебе много книжечек, и мои подружки должны тебе их от­править. Ты читай их и всегда при этом вспоминай меня. Никуда не уезжай от мамы – ей тяжело остаться одинокой. Пиши мне чаще и не смущайся моим молчанием: я не всегда имею возможность писать.
Нина.

28 декабря.

Уважаемая Анна Михайловна.

Очень прошу вас сообщить, где сейчас Нина. Я получила от нее одно письмо, когда она была еще в Москве, но потом она замолчала. Я послала три письма, и ответа нет. Я очень беспокоюсь. Характер у Нины вы, конечно, знаете какой. Мы, ее друзья, всегда немножко боялись ее вспышек и взрывов. Я боюсь, что она со своей горячей голо­вой что-нибудь сфантазирует. Удержите ее от безумств и сообщите мне ее адрес. Я вскоре попытаюсь проехать в Москву и постараюсь ее разы­скать. Сообщите ей печальную новость – Гриша, наш общий друг, с ко­торым мы учились несколько лет, погиб на фронте.

Желаю вам всего хорошего.

Подруга вашей дочери Лена.

НКО СССР
Генеральный штаб КА
20 января
Костериной Анне Михайловне

Извещение № 54

Ваша дочь КОСТЕРИНА НИНА АЛЕКСЕЕВНА, уроженка г. Мо­сквы, в бою за социалистическую Родину, верная воинской присяге, про­явив геройство и мужество, погибла при выполнении боевого задания в декабре 1941 года.

Начальник ОК
полковник Куприянов

---

[1] В дневнике красками нарисовано это синее платье.